Читать «Идиллии» онлайн - страница 56

Он выбил трубку о ладонь, вынул кисет с табаком, набил ее снова и продолжал, не глядя ни на жену, ни на меня:

— Когда у тебя потемнеет в глазах, померкнет весь белый свет и пойдешь ты с родного Балкана, через ущелье, через равнину — попробуй, найди своей душе место! Надо чтоб вот так вырвали человека с корнями и бросили на дорогу — только тогда его и занесет куда угодно, даже на край света!.. Вот ты плакала, дескать, замолчали колеса, стучать перестали по камням, а когда они стучали, ты что-нибудь понимала? А я слушал их, говорили они мне своим скрипом и стуком, какая жизнь была у нашего народа, рассказали всю ее, с самого начала. Хлопают, как сломанные крылья, грядки повозки, тарахтят и скрипят колеса, все это неспроста. На равнине их не слышно. О чем им тут говорить? А наверху наша жизнь как шла? Как та моя телега: застрянет, выедет, завалится, и все по каменистой дороге. Исходи весь Балкан — только тогда и поймешь ее речь.

Старик опять затянулся из своей короткой трубочки и умолк.

— Как наседка прячет под крыло своих цыплят, так и мы все бежали укрыться в темных дебрях Балкана, — вмешался я, чтобы поддержать разговор. — Теперь уж все скатилось с его вершин сломя голову вниз. Опустели старые села горцев. А было время, когда наш народ совсем осиротел и не на кого ему стало положиться, тогда-то Балкан и приютил его, как родного, чтобы не стерли его с лица земли. И веками хранил, защищал от недругов в своих лесах, песнями своих дубрав баюкал и наставлял, нас всех кормила его бесплодная каменистая грудь.

Я еще не кончил говорить, как старик закивал головой:

— Где ни встретишь горца — сразу его видно! И по осанке, и по разговору. Он будто сын из хорошего дома, кого вырастили отец с матерью. Знает себе цену, знает и своих, держит свою честь. Не увидишь, чтобы перед кем склонил голову. А равнинный человек — тот на всем готовом. Имущие они и богатые. А посмотри на него: вырос как на постоялом дворе. Потерял и себя и своих. Любой чужой человек, откуда бы ни взялся, помыкает им как батраком.

Он опять откинулся назад, и голову его окутало облачко табачного дыма; прислонился к стене и тихо, словно про себя, заговорил. Вместе с ним примолкший было сверчок опять завел свою песню, и его однообразный стрекот переплетался с рассказом старика.

— Равнинный житель… Знает ли он, как знаем мы, что это такое — обойти весной свои поля и посмотреть сверху на увалы и ложбины под тобой, и-и-и! Густая озимь только что покрыла поля в котловинах, сельские крыши тонут в облаках расцветших деревьев, где-то в небе курлыкают журавли, а вокруг тихо, будто все ждет — вот-вот снова родится Христос… С той поры, как мы спустились сюда, в хлопотах и заботах ни минуты не было у меня остановиться и осмотреться. Наверху я еще мальчишкой, бывало, подолгу там стоял — на красоту радовался. Стоишь один, цел-целехонек — не разрывают тебя на тысячу частей — смотришь, смотришь и чувствуешь, как тихой радостью наполняется душа. А если у кого наверху есть летняя кошара… Вечером подоишь, взойдет месяц, на лесные поляны падет роса, — выгони овец на поляну, встань на высокое место и достань кавал. Леса вокруг притихли; говорят, самодивы в такую пору бродят вокруг пастухов, — заиграй на кавале, и ничего тебе не страшно. Ты играешь, овцы щиплют себе травку на поляне, а Балкан — он позади тебя. Распрямился, просветлел, слушает твою песню… К полуночи напасутся овцы, загонишь их в кошару, а сам вытянешься в сторонке, в шалаше, под буркой. А тогда и лес подхватит твою песню. Словно до того деревья таились. А теперь, что взяли от твоей песни, передают друг другу. Закрой глаза, слушай, как дерево дереву шепчет, доверяет твое слово. Шепот уйдет и стихнет вдали, все примолкнет. Потом снова вернется, услышишь его: вот он возвращается. Как его повторяют тяжелые буковые ветки, вздыхают…