Читать «Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait» онлайн - страница 279
Михаил Юрьевич Герман
Ждали, что в «Одном дне» написано о таких, как сам автор, об образованных, рефлексирующих людях в лагере. Однако в повести абсурдный кошмар ГУЛАГа увиден и пережит человеком совершенно наивным, не склонным к рефлексии и почти со всем смирившимся Иваном Денисовичем.
То, что это проза, а не документ, вызывало, как ни странно, ощущение вечной и высшей реальности. Документ можно опровергнуть, заменить другим, оспорить. Прозу — нельзя. Князь Андрей, в отличие от Кутузова, не может быть пересмотрен, исправлен, заново осмыслен, никаких иных источников у романа, кроме самого романа, нет…
И это рвущее сознание и душу чувство непреходящего страха, усталости, голода, смертельного мороза навсегда входило в наш внутренний мир, и уже нельзя было представить себе, как жили мы, не читав этой книги. Впрочем, было в книге и то, что по сию пору задевает в текстах Солженицына: подспудное презрение к интеллигенции и, увы, некая «державность» или, если угодно, настороженность по отношению к евреям — помните Цезаря Марковича! Писать об этом неловко, а не написать — нечестно.
«Один день» вышел и в «Роман-газете», и отдельным изданием. Эту маленькую книжку мне привезли из Кронштадта. С середины 1970-х она существовала в доме словно бы нелегально. Нынче я и сам в это едва ли верю!
В Москве стали открываться выставки неведомых «формалистов». И вот поздней осенью 1962 года несколько дерзких молодых москвичей привезли свои работы в ЛОСХ. Биргер, Никонов, Вейсберг, Андронов, еще несколько имен, которые уже не так громко звучат нынче и мало были известны тогда. Но решительно «антисоцреалистические» картины в стенах ЛОСХа! Председателем союза был тогда Михаил Константинович Аникушин, человек, вовсе не склонный к опасному либерализму, лукавый и осторожный. По сегодняшним меркам картины были не вполне традиционны, но не более того, и даже сокрушающие привычные устои, лишенные иллюзорной полнокровности белые натюрморты Владимира Вейсберга оставались совершенно предметными. Никакой абстракцией и не пахло, это было достаточно робкое искусство, чуть-чуть освободившееся от привычного унылого фотографизма, не слишком самостоятельное, но искреннее, с долей подлинной пластической независимости. Но все это легко попадало в прокрустово ложе обычных официозных инвектив: никоновская картина «Геологи» тянула на «искажение образов советских людей», остальные — на «формализм» и «безыдейность».
Не могу сказать, что выставка меня восхитила; только белые натюрморты Вейсберга властно втягивали (именно втягивали!) сознание, они были просто красивы, «прекрасны без извилин», без смысла и претензий, их живопись была серьезна и холодна. А в общем, все это восхищало прежде и более всего невиданной смелостью и вызывало смутную тревогу.
