Читать «Тропы вечных тем: проза поэта» онлайн - страница 453

Впрочем, что рассуждать о военном поколении, которое, как показало время, мало чем одарило мировую литературу. Непросто развивались отношения Кузнецова и с русской классикой. Надо отметить, что в отличие от своего поколения, к которому принадлежали мнившие себя гениями Валентин Устинов, Станислав Золотцев, Валентин Сорокин, Игорь Ляпин, Феликс Чуев, Геннадий Серебряков, Лев Котюков, он-то эту классику не то что знал назубок, он всё пропустил через себя и по-своему осмыслил. Сколько в его стихах можно найти необычных реминисценций. Вспомним: «Я в поколенье друга не нашёл». Это же прямая перекличка с Боратынским: «И как нашёл я друга в поколенье…». А разве никого не напоминают вот эти строки: «Звать меня Кузнецова. Я один…»?! В начале двадцатого века схожая мысль прозвучала у Игоря Северянина. А до этого был Державин, утверждавший: «Един есть Бог, един Державин».

Кстати, не случайно Кузнецов из всех классиков безоговорочно признавал лишь одного Державина. Это для других Пушкин был нашим всё. Но только не для Кузнецова. Ещё в 1981 году он в альманахе «Поэзия» в статье «О воле к Пушкину» заявил, что нельзя «все поэтические пути покрыть одним именем».

Пушкин (точнее его «Пророк»), как считал Кузнецов, оказался искусителем. Он соблазнил русскую поэзию не тем, чем следовало бы — ландшафтом. Его главная вина, по мнению Кузнецова, состояла в том, что была усилена «ландшафтная и бытовая предметность в ущерб глубине и духовному началу». Первичен оказался быт, а бытие, наоборот, отодвинулось куда-то в сторону.

Смещение акцентов произошло, полагал Кузнецов, отчасти из-за того, что Пушкин пользовался ритмикой, пришедшей к нему через немцев и французов. Но та ритмика не учитывала наши национальные поэтические формы, в частности, былины и сказки. Не поэтому ли Пушкин прошёл мимо поэтических символов?!

Следуя этой логике, Кузнецов сделал главный вывод: Пушкин приоритет отдал идее, но идея всегда разъединяла, а вот символ, наоборот, объединял, ибо он «исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая в отличие от разума бесконечна».

Воспитанные на классовой борьбе критики пришли от этих рассуждений Кузнецова в ужас. Они обвинили поэта в посягательстве на «наше всё» и в издевательстве над русской классикой. А это было в корне неверно.

Кузнецов протестовал против другого — начётничества. Он, прочитавший от корки до корки всего Державина, Пушкина, Боратынского, Лермонтова, Фета, других великих поэтов, у каждого нашёл что-то своё.

Да, Пушкин меньше поразил Кузнецова. Державина он считал поэтом более значительным. Священник Владимир Нежданов в беседе с Евгением Богачковым вспоминал, как Кузнецов несколько раз при упоминании имени Державина повторял: «Мощь! Мощь!». «Это, — утверждал Нежданов, — я совершенно точно помню. „Державин — самый великий русский поэт“. Державин, как считал Кузнецов, по дару, по мощи таланта превосходил Пушкина. Даже так говорил: „Пушкину до него далеко…“. Я был поражён этим признанием. „Ну, тут… язык свою роль сыграл…“. Мол, из-за устаревшего языка Державин не имел такой славы, хотя все понимали, что это величина для русской поэзии».