Читать «И у палачей есть душа» онлайн - страница 44

Хотя эти двое нам не помогли, но они не только никогда не донесли, но и не допустили не малейшей утечки информации, а могли бы. Их молчание тоже было в некотором роде актом сопротивления.

Вдесятером мы пришли к Андре Блоху объявить ему наше решение. Слезы выступили у него на глазах. Но — долой церемонии, надо действовать.

Первое требование — сменить фамилию. Фамилия Блох была слишком уж… говорящей по отношению к навязчивым идеям нацистов и нового режима. Табличка с надписью «Андре Блох, профессор консерватории» быстро исчезла с входной двери. Инстинктивно я посоветовала ему сделать себе фамилию из названия какого-нибудь ремесла. И так, несколькими днями позже нашими заботами ночью на стене была прикреплена новая табличка с надписью: Андре Драпье, пенсионер. 2-й этаж.

Осталось сделать самое трудное: организовать его повседневную жизнь. Поочередно мы занимались его обеспечением. С Вьенны я привозила всевозможные продукты, которых больше нельзя было достать в Париже. Надо было также добыть ему одежду, обеспечить, когда понадобится, визиты врача… За три года он ни единого раза не вышел из дому. Он жил так вдвоем с женой, такой же добровольной и достойной затворницей. У нас был свой условный стук в дверь. Каждый свой приход с продуктами мы использовали, чтобы заодно взять урок сольфеджио. Таким образом, мы поддерживали знание сольфеджио на приличном уровне, но, прежде всего, мы давали ему возможность ощущать себя нашим учителем, а не существом, целиком зависящим от нашей доброты. Мое участие в этой цепи солидарности прервалось только моим арестом осенью 1943 года, но история для нашего учителя закончилась благополучно. Андре Блох умер у себя дома в 1960 году.

Тайные встречи с Андре Блохом, как и менее регулярные с Леоном Зигера, оставившим будущим поколениям методику преподавания сольфеджио, какими бы опасными они ни были, дарили мне клочок ясного неба в эти годы тьмы. Слишком занятая оккупацией, если я смею так выразиться, я не имела времени для регулярных и длительных занятий фортепьяно. Я с тоской вспоминала постоянные репетиции с дедом, часы упражнений на рю де Мартир в Париже, на рю де ла Републик в Сен-Жермен-ан-Ле или на старом пианино в Боне. Последнее стоит у меня до сих пор, но благородный звук его струн я не слышала уже очень давно.

В самое черное время войны каждая сыгранная нота казалась мне победой над злом, лучиком света во мраке, торжеством красоты и гармонии над уродством времени. Немцы могли удушить свободу, но не могли уничтожить вековое общее наследие человечества, они могли убивать людей, но не могли заставить замолчать музыку. Разве нам не рассказывали, что в концентрационных лагерях немцы приходили в особенное бешенство, если слышали, что их жертвы поют? Музыка сама по себе была актом сопротивления — уродству, лжи и смерти. Через несколько месяцев я сделала зловещее открытие: не имея возможности убить саму музыку, палачи могут изувечить ее исполнителей. Жестокая победа палачей, жестокое открытие для меня. Но, несмотря ни на что, их победа была неполной.