Читать «Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923» онлайн - страница 42

И то и другое наблюдалось в Италии с ее крайне двусмысленной послевоенной ситуацией — которая выглядела и победой, и поражением. Консерваторы и возникавшие фашистские группировки усматривали длинную руку большевизма в захвате рабочими машиностроительных заводов в Северо-Западной Италии в сентябре 1920 года, в ходе решающей послевоенной пробы сил между промышленниками и профсоюзами. Когда в том же месяце итальянская Всеобщая конфедерация труда поставила на голосование вопрос о революции, она фактически уже отказалась от нее. Но это было отнюдь не очевидно для тех, кто противостоял забастовщикам и видел тень большевизма, нависшую над Италией, в самой возможности превратить захват заводов в классовую революцию. Префекты в Северной и Центральной Италии продолжали именовать «большевизмом» все угрозы, с которыми сталкивались, а набиравшие силу фашистские squadristi, все чаще бравшие на себя ответ на эти угрозы, также считали своими главными противниками «большевиков». Контрреволюция настолько сильно нуждалась в противнике, существующем хотя бы в символической или в воображаемой форме, что даже спад итальянского социалистического и профсоюзного движения в начале 1920-х годов ничуть не помешал фашистам по-прежнему раздувать страхи перед большевистской угрозой. Если фашизм действительно был «гражданской религией», то, подобно многим другим религиям, ему приходилось инсценировать манихейскую борьбу со своей собственной антитезой.

Исходя из того, что страх перед большевизмом был в той же мере порождением тех, кто ощущал его и потакал ему, как и реалий Советской России, что мы можем сказать о тех формах, которые он принимал? Были ли ему присущи какие-либо характерные мифы или черты, проявлявшиеся в любом окружении и позволяющие объяснить роль этого страха как стимула для консервативной и военизированной реакции? При всей скудости вестей, о том, что происходило в России, о насилии Гражданской войны и полном расстройстве повседневной жизни, включая голод 1921 года, в борьбе с которым участвовал фонд «Спасем детей», конечно, было известно. Однако именно связь между этим хаосом и разрушением социальной системы посредством коллективизации и конфискации богатств превращала большевизм в ужасное подтверждение звучавших в течение полувека предупреждений контрреволюционеров о том, что социализм означает уничтожение экономики и самой цивилизации. В изданном в 1919 году памфлете UGACPE француз, проведший в Петрограде зиму 1917/18 и большую часть следующего года, рассказывал о том, как трудно было просто выжить среди повседневного насилия («нередко бандиты убивали тех, кого грабили»), и делал следующий вывод:

Большевизм, представляющий собой непосредственное и полное выражение принципов марксистского социализма — классовой борьбы, обобществления средств производства и [насаждения] коммунизма путем ликвидации частной собственности, — впервые в мировой истории стал в России предметом поразительного эксперимента. Его результаты доступны всем, и ни один свидетель, пользующийся доверием, не может отрицать того, что большевизм = гибель.