Читать «Мир-село и его обитатели» онлайн - страница 69

Теперь в садах порубленных у всех всё позаросло, за садами и клочками огородов тоже, где спуск к речушке… Немало брошенных угодий, заброшенных домов, тоже кругом заросли непроходимые. Сашенька всё удивляет и удивляется: зайца видела, хорька, лису!.. – всё в двух шагах от дома. А если чуть дальше, «в поле» – то «лоси подходили», то «волки прибегали»… В школе, по её словам, расклеены листы с предупреждениями вечером не выходить: чупакабра!

Да уж никто почти что никуда не ходит, слово «гости» обозначает лишь приезжих, друг к другу «в гости» уж давно не ходят, даже в ночь перед Рождеством. Разве что те бесстрашные, чьи образы я здесь зарисовал.

Нынешний обыватель, в основной своей массе, растёкшейся по диванам за каждой перегородкой, – прислушайтесь, взгляните! – сидит, полулежит-полусидит, лежит, как паша с кальяном, раздувая щёки: главное, ничего не менять, и это устраивает и его самого, и тех, кто его посадил-положил: положение дел! – объективная данность! – покой физических тел! Не нужно даже идти и смотреть – сиди и смотри! Он и убить подчас, конечно, может (нечаянно, по пьяни или внезапной ярости), но надо встать. Воевать – бред, водки выпить – себе во вред. Одно: коль застишь окно в мир – меж ним и телеэкраном настойчиво встаёшь – поэкспериментируй, дитятко! – и обругать, и двинуть может. Абсурд с сурдопереводом! Привычные, «классические» грехи (а поначалу помыслы и страсти) – сладострастие, чревоугодие, тщеславие – так это надо дальше кухни и санузла идти… когда как нынче можно всё утолить бюджетно: из ящика и из хрустящего пакетика.

Впрочем, кто ж без греха, а тем более такого?.. «Культура начинается с запретов», знаем. И знаю, чем окоротить себя: «Ты много читал, а не понял главного – духовная жизнь начинается с познания себя и своих немощей, а не с суда над окружающими».

***

«Иди, все персонажи твои собрались!» – ёрничая, выпихнула меня мама флюорографию делать.

Пошёл: у почты остановилась передвижная будочка – все как на подбор, в очереди почти что вся деревня. «Алёшка», «Лёха», «вылитый прям Ганч» – как будто виделись вчера, не двадцать лет тому – со сверстниками неприлично заматеревшими, и с мужиками-тётками, и с бабками-дедами… Саня Зуб, Коля Жирок, дядь Валя Лутай – полуобидные всё прозвища. Подъезжает больничная «буханка»: и Фома вот он – тот самый! – оказывается, жив-здоров, и здесь же проживает (вернулся, женился, образумился!), работает водителем «скорого» УАЗика.

Подходит и Чубатый в пиджаке и в кепке, здоровается.

– Вот Лёшка этот, Дым, – вздыхает, обдавая «Примой», – слыхал, на той неделе схоронили, дуберкулёз как раз ведь у няво признали – говорять, ещё с тюряги… Ты знал жа ведь? – твой же ведь ровесник, да и моих оболтусов.

– Да как же, – отвечаю сбивчиво, – у Зюзика он жил, и раньше приезжал, ещё когда мы… Ты ж не куришь, Захарыч?