Читать «Последний поезд в Москву» онлайн - страница 79

Маша и Йозеф были очень разными по натуре: Маша – сильная и решительная, Йозеф – мягче и добрее, однако, по словам Лены, они отлично дополняли друг друга. По мнению моего троюродного брата Александра Кушнера, Маша была сообразительнее, тоньше и сметливее. Она знала и понимала все.

История выживания Маши и Йозефа на “кровавых землях” – во многом история Машиной сообразительности и решительности, а также умения принимать верные решения в правильное время. Некоторые ее идеи остались тем не менее без воплощения – например, бегство в Иран или Швецию. Последним решительным шагом в жизни Маши и Йозефа был переезд из Израиля в Германию и в Западный Берлин в 1974-м, всего три года спустя после того, как семья вырвалась из Советского Союза. Йозеф даже не надеялся встретить в Берлине старых друзей и коллег-музыкантов. Прошло много времени, мир изменился. Теплый прием, оказанный ему старыми друзьями в Берлине, изумил его.

Я впервые попал в Советский Союз в мае 1967-го с группой однокурсников. Мы с женой Кайсой начали изучать русский язык осенью 1970-го. Летом 1971-го мы учили язык в Ленинграде.

В 1971 году я оказался в Министерстве иностранных дел. К этому времени я уже владел русским.

Мысль о том, что я могу встретиться с родственниками в Риге или попытаться найти их в Ленинграде, не приходила мне в голову, и кроме того, к зиме 1971-го семья Маши уже переехала в Израиль.

Я погрузился в Советский Союз с энергией молодого дипломата, и мне тогда было не до судьбы еврейских родственников. Правда, я с интересом следил за подтачивающим СССР диссидентским движением и знакомился с не вступавшими в Союз художников нонконформистами и с их жизнью вне государственных рамок. Многие из них были евреями. Отдельная тема – литераторы в Советском Союзе, особенно поэты. Действительно, поэт в России больше, чем поэт в Финляндии или где-либо на Западе. Поэзии в России придается такое значение еще и потому, что во времена цензуры тайный язык поэзии был средством для выражения мыслей и чувств, о которых невозможно было сказать вслух. Позднее я думал об этом и в связи с творчеством Александра Кушнера.

Комментируя мое эссе “Грубое обаяние Советского Союза”, Александр Кушнер уточнил оценку, данную мной Ленинграду, который я охарактеризовал заимствованным у Эрнста Неизвестного словом “жестокий”. По его мнению, город был “суровым и мрачным”, однако же и местом, в котором слышится голос поэзии, где пишутся стихи и возможно независимое мышление.

По словам Кушнера, у правительства в столице всегда шире взгляд на вещи, чем у чиновников в провинции. “Хотя Кремль внушал страх, он все же был лучше ленинградского обкома”.

Многие московские поэты во времена Брежнева могли путешествовать. Кушнер впервые поехал за границу лишь во время перестройки по приглашению Бродского. По признанию Кушнера, он был совершенно не готов к встрече с Нью-Йорком, и увиденное оказалось для него шоком.

1970-е годы, проведенные в Ленинграде, стали важными в плане моего собственного развития. Ленинград был, по мнению многих, крупным провинциальным городом. Ощущалась огромная разница с Москвой и ее оживленной “заграничной жизнью” (в столице тогда было очень много иностранцев – сотрудников посольств, различных представительств, журналистов и т. п.).