Читать «Россия в XVIII столетии: общество и память. Исследования по социальной истории и исторической памяти» онлайн - страница 161

«После неудач Стародубской войны 30-х гг., – отмечает А. Л. Хорошкевич, – боярские правительства не осмеливались проводить активную внешнюю политику “собирания земли”. Эта традиция возобновилась лишь в конце 40-х гг.». С этого времени радикально изменилась и пропагандистская риторика. В 1564 г. митрополит Афанасий писал митрополиту Матфею: «Ныне безбожная Литва, богомеркие латыни, злейшие иконоборцы, многие люди пришли на государеву новобогодарованную исконивечную вотчину / Курсив мой. – А. К./ к граду Полоцку». Слово «вотчины» использовал и сам Грозный еще в 1549 г., когда он отказывался заключить вечный мир с Литвой: «Если теперь заключить мир вечный, то вперед уже через крестное целование своих вотчин искать нельзя».

В 1558 г. началась Ливонская война. Ее идеологическое обоснование А. Л. Хорошкевич связывает со «Сказанием о князьях владимирских», в котором русский царь выступает потомком императора Августа, претендующего на всю «вселенную», и легендарного Пруса – владельца Пруссии, что позволяло причислить к царским «отчинам» и Прибалтику. Исследовательница соглашается с принятым в историографии мнением о том, что объективной причиной войны могли быть торговые интересы, но считает, что «для государя России середины XVI в. мог быть более весомым “субъективный” фактор – стремление обладать “всею вселенною”, гипертрофированное желание утвердить себя в качестве истинного и законного преемника и наследника Пруса». Здесь же появляется и мотив защиты истинной веры, но очевидно, что для Ивана Грозного, который в 1555 г. не откликнулся на просьбу о защите литовских православных, он был далеко не главным.

Технологии, использовавшиеся идеологами XV–XVI вв. для обоснования легитимности власти московских князей и их территориальных притязаний посредством создания мифических генеалогий, были обычными для средневековой Европы. Однако российской особенностью была попытка реанимации прерванной на несколько веков исторической памяти об основанном на православии доордынском единстве Русской земли. Причем, по-видимому, именно в это время само понятие «Русская земля» постепенно обретает конкретные территориальные очертания, превращаясь из духовного образа в материальный объект. Для нас не столь важно, в какой степени идея основанного на православии духовного и политического единства «Древней Руси» соответствовала историческим реалиям IX–XIII вв. (очевидно, что в значительной мере оно было мифологизировано), а также сохранялась ли в Московской Руси память о нем у кого-либо, кроме немногочисленных книжников и озабоченных своей легитимностью великих князей. Важнее, что она стала основой мотивации реальной политики. Впрочем, магического воздействия на всех без исключения она, очевидно, еще не оказывала: А. Л. Хорошкевич постоянно упоминает о стремлении боярского окружения царя во главе с А. Ф. Адашевым сохранять мир с Великим княжеством Литовским. Но «одержимый манией величия, полностью поверив в свое происхождение от Августа кесаря, Иван IV стремился как можно скорее заполучить его наследие – “всю вселенную”». На состоявшихся после отставки Адашева русско-литовских переговорах московские послы вновь требовали возвращения «старинных вотчин» – Киева, Волыни, Подолья, Витебска, Смоленска, а о Ливонии было сказано, что «Ливонская земля прародителем нашим подлежит данью, как и Русская земля почала быть». Подобное идеологическое оформление территориальной экспансии Московской Руси в XV–XVI вв. А. И. Филюшкин называет «вотчинным дискурсом», что, конечно же, связано с восприятием страны, как владения великого князя. При этом он добавляет: «Поскольку господствовало представление, что Москва не присоединяет новые земли, а возвращает свои исконные, требовалось объяснение, почему же она их в свое время лишилась. Аргументация была избрана крайней простая, зато эффективная: эти земли – “изменники”».