Читать «Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи» онлайн - страница 58
Роман Максович Перельштейн
Между пейзажем и часами – буренка с сигарой. Монструозная, ненормального окраса корова в розовом комбинезоне. Игрушка висит на гвоздике и дико смотрит.
– Мам, ты не забыла? Сегодня конец света.
– Да помню я, помню. Кто бился?
– Я.
– Ну так бери!
Карта не идет. Ни мне, ни матери. И министр не едет. С букета валится на стол гусеница.
– Вот дурочка, – хмыкает мать, глядя на гусеницу поверх очков.
В окулярах отражаются крыша дома, что напротив, плоская труба вентиляционной шахты и продырявленная солнцем туча.
– Градусник не забудь. Валет.
– Дама. Что, в Израиле градусников нет? Еще кокну.
– Валет. Ну, я не знаю.
– Дама. Я играла ртутью. Катала ее в грязи. Разбивала на шарики, перекладывала из руки в руку. Это было так интересно! Откуда я знала, что нельзя? Ребенок. Да, – ежась, вздыхает она. – Уродики выросли полубольные, полуне знаю какие.
Гусеница нюхает таблетку валидола. Громко тикают часы.
В круглом зеркале – полка с кофейным набором и трогательными дешевыми сувенирами, этакими входными билетиками в рай: парафиновый гном, фарфоровый колокольчик.
Кошка ходит по подоконнику и трется о раму. Она совершенно дикая, хотя и домашняя, неблагодарная и больная.
– Вчера было десятое? Ну все! Значит, десятого октября ждать котят. Один раз, один раз забыла форточку закрыть! Прихожу, лежат вдвоем на кровати. Как тебе нравится? Убью этого Маркиза!
Маркиз – бывалый подъездный кот. Ириска – второй сезон дама его сердца.
– А ты ей обезроживающее не давала?
– Конечно, нет.
Я внимательно смотрю на кошку.
– Может, возьмете Ириску, сынок?
– Нет, мам. У нас младенец. Нам еще котят!
– Ее никто не хочет брать, – соглашается мать. – Никто. Что это? Крести? – Подносит к очкам карту, пожимает плечами. – У всех есть какой-то Барсик. Или аллергия на Барсика, или Барсик.
Когда придут покупать телевизор, мать отдаст Ириску вместе с телевизором, приплатив хрустальными вазами.
– Ты зачем раздал мне такую гадость? Ты карты мешал?
– А я чем занимался сейчас?
– Не знаю.
– Мешал, конечно. И вышло опять крести валет.
– Ну, значит, перемешал лишнего.
– А-а, – киваю, – значит. Ну как тебе нравится, та же карта!
Длинная глухая капитальная стена, вдоль которой стоит секционный, со множеством отделений, посудно-книжно-бельевой шкаф восьмидесятых годов.
Гусеница, топорща ворсинки, движется к только ей одной известной цели.
В этой квартире я вырос. Сюда принес молодого воробья, которого мать выкормила ртом.
Воробей прятался в отцовских книгах, загадил все полные собрания сочинений и через неделю свил гнездо в нотах Мусоргского. Разбойника окрестили Севой. В четыре утра Сева планировал на мамино плечо, перескакивал на ключицу, деликатно клевал в губу и нагло вертел серенькой головенкой. Мать улыбалась сквозь сон; не открывая глаз, тянула руку к тумбочке, нашаривала ломтик хлеба, надкусывала, жевала и подавала на кончике языка. Воробей бодро уничтожал мякиш, а когда сон начинал уносить ее, словно отвязавшуюся от причала лодку, Сева требовательно окунал клювик в губы. Сначала просыпалась ее улыбка, потом сознание, потом язык. Не переставая слюнявить хлебный комок, она что-то лепетала. По-птичьи? По-человечьи? Тяжело поворачивался отец, поднимал ястребиные веки. Он пронзал взглядом подлую птичку, которая осквернила половину библиотеки, лишила его сна, забралась к нему в постель, и чертил в душе план мести. Однако линии этого плана размывались. Не потому, что утренний сон глубок, а потому, что мать была молодой и красивой.