Читать «Лермонтов и христианство» онлайн - страница 298

Однако в человеческом мире, давно оторванном от своего истинного лона, беспробудно царствовал «сон разума» и властвовали безбожные отношения. Всё активнее разрывая связи со своим Создателем, они выстраивали в мире иную реальность, где не находилось уже места благодати «слов живых». Поэт знал, что в борьбе со Злом он, как и всякий «землянин», обречён на поражение. Но Лермонтов был бесстрашным воином, а потому, не склоняя очи долу, устами «Демона» в великой скорби роняет слова, гулким эхом отдавшиеся и в настоящем, и в будущем времени: «Он занят небом, не землей!»… И то было не гордое противостояние Богу «духа» Лермонтова, а проявление тяжелейшего безличностного отчаяния, пытающегося ощутить противовесный «рычаг», способный предупредить душу человеческую от дальнейшего разложения. Великие усилия, однако, требуют великих жертв. Поэт, мужественно решившись на первые, увы, недооценивает последние. Впрочем, лишь поначалу…

Ощущая в себе «всеведенье», считывающее строки добра и зла среди страниц человеческих, Лермонтов всё яснее видит «текст» их не только в душах и характерах людей, но и в самом установленном порядке вещей, против чего, «вслед за Демоном», и восстаёт – один, как прежде… Восстаёт, ибо доблесть, свойственная поэту, не могла примириться с низостью только что предавших «последние мгновенья» жизни великого поэта, тех «наперсников разврата», у которых, по А. Грибоедову, «на лбу написано: театр и маскерад». Но, отвергнув всякие компромиссы с собственной совестью и не часто встречая её в других, Лермонтов оказывается и в оппозиции к презираемой им «жадной толпе», и в изоляции от неё же. А потому, как оно всегда и оказывалось в таких случаях, «шумный град» мира сего обернулся для него, как и для всякого умевшего и осмелившегося «читать вслух» души людей, в выжженную пустыню. «Чтение душ» не прощалось никем и никогда! Сам же озлоблённый люд в старании заглушить в себе бесполезные укоры совести и заполнить духовную немоту грохотом «музыки и пляски», убивая время и потребляя жизнь, в слепоте своей уподоблял её пиршеству, не слишком заботясь тем, что происходит оно в чумное время. Всякий, мешающий этому пиру, немедленно изгонялся зачумленными или забрасывался каменьями. Но, не будучи первым, кто потерпел крах в оповещении духа человеческого, не был поэт и последним… Так, изгнанный из общества, в котором и не хотел быть, Лермонтов в одиночку вышел на «поле битвы», где, чуть оступившись, легко мог оказаться в стане врага…

Увы, «очарованные странники», будучи жителями невещного града, с горечью бредя по пустырям этого, не умели противостоять вою «зимних бурь», отчего и рушились их «неверные созданья». Вот и Лермонтов не мог быть, а потому не стал исключением. Ввиду «недостроенности» этого мира и ощущаем мы в его творчестве некую недосказанность, «договорить» которую, впрочем, не был в состоянии ни один человек, даже если он родился с великой душой поэта. И эта невысказанная полностью «правда поэта» труднообъяснима не только ввиду ранней гибели его, но (и в первую очередь) в связи с «фактом» глубины разрыва, которым пошло всё тогдашнее бытие… Не вполне ясный в исторических последствиях самому Лермонтову, этот «разрыв», если иметь в виду «белую» цивилизацию германо-романского типа, тем более сокрыт был от его современников. Ознакомившись с «европейским миром» в отроческий и студенческий период, поэт не столько осознал, сколько глубоко ощутил структурную ветхость его. По прошествии времени «закат Европы» представлялся Лермонтову более отчетливо. Но, прозрев его, поэт не находил предпосылок для «восхода» какого-либо иного «мира». Относительно своего Отечества, в котором закон видел он низвергнутым, а «пищей многих», провидел поэт, «будет смерть и кровь», – Лермонтов так же не имел иллюзий. В этом убеждала его сама повседневность. Псевдорусскому бытию суждено было породить тех, кто разовьёт это «псевдо» до логического конца, доведя его формы в России до абсурдного антирусского существования. Зная заданную «траекторию», видя развитие и пытаясь разгадать продолжение её, Лермонтов, вглядываясь в темень грядущего, провидел голод и разорение России, в которой «среди печальных сёл» будет господствовать «чума от смрадных, мёртвых тел».