В той мавке хвойной, где свой подвиг Павка…Нет, не так.Спустя полвека, как не строил он узкоколейку…Да. Я оказался в сумрачном лесу. В Боярке(на втором, но правильно – на первом). Книгао том, как строил он, стояла между Аэлитойи Фенимором Купером, двухтомником. Вороныпорой из гнезд вышвыривают цапель. Детей,пока родители в отлете. И те с верхушек падают,как дети. Но с крыльями бумажными. Я шел,а он свалился на меня. Подросток. Девочка,наверно. Как рукопись она летела, я не видел,сыпалась меж веток. Взял. Потом мы у кострасидели. Я имя подбирал. Иеронимка? Глазв кровавых отблесках, в огне, и чуткий клювполуоткрыт, поцокивает. Шея – растет, растетнад нею, надо мной, над лесом… Модильянка?Принес домой. Во вторник. Вторником назвал.А я был человеком, Четвергом. Четверг ее,природы, обитанья. Жила она под небом,на балконе. Балконская Цаца (здесь на втором).Кормил ее я мойвой (в гастрономе – 30 коп/кг),а на рассвете она будила всю округу, запрокинувголову, разинув клюв, приветствуя светило,треща на весь микрорайон, как самопальныйхарлей дэвидсон. А если удавалось днемей в комнату пробраться – клевала отраженьясвои в румынской мебели: приглядывалась к ним,играя шеей, замирала, и точечно лупила.Следы, как от шрапнели. Еще был пес – Кальмар,походный русский спаниель. Мать выдворялацаплю – тряпкой: Аустерлиц домашний, билисьвнимательно, переходя на танец, пес – в тылу,за юбкой маминой, а тряпка – в клюве сжатому Вторника, у девочки. А я – с авоськой мойвыв дверях. Вообще же, мама реставрировала церкви,а отчим был геологом, возил мне из пустыниземную оторопь, песчаных гадов голубых кровей,Шахерезада замок снов плела. Отец, детдомовец,под окнами свистел в два пальца, мы втроем —он, я и мама – шли гулять по улице Петра,который Запорожец, Ильича соратник. Вторниквышагивал за нами, чуть волоча крыло. Под домомбыл детский сад, за садом – лес, оттуда лисыв сад ходили, а я в окно смотрел. Мой дедчаевничал в Калуге с Циолковским, потом ушелсапером на войну, вернулся из Берлина с перочиннымножиком, карандашами и отрезом крепдешинадля дочки и жены, и сорок лет не спал, был юн и лыс,молчал, а жил на Банковой, неподалеку от Майдана.Повторно овдовев, он переехал к нам. Был на углуПерова и Петра сбит автокраном – их колоннашла из Чернобыля. Лежал с улыбкой в морге.На том же месте год спустя был пес раздавлен,я в рюкзаке его отнес в тот мавкин лес, где мы сиделисо Вторником, и под кострищем закопал. Квартирапродана, и сад уже не детский. Путь зарос. Отецлежит в могиле – в том краю, откуда дед привезкарандаши. Я в Индии, в лесу, на середине, на спинеслона, под ним земля, как черепаха, под нею тьма.Со мною та, которая, прижавшись, дрожит и зябнетот счастия, в пыльце словесной, с небылицейв руке и даром божьим, как иголкой в сердце.За тридевять морей окно горит – там мамаНабокова читает, ждет. И ночь роняет звездыиз гнезд. И Вторник все летит, летит —как день второй.
