Но когда в тихий дом, словно бес в ребро,разом заявилося местное угро,и когда столицая, с пушками под мышками,с красненькими книжками сунулась милицияоцеплять околицу и двери выбивать —пусто было в горнице: лампа да кровать.На кровати баба, в пасти сигарета —взять ее под арест и сажать в карету.Только что-то мнутся, как перед покойником,может, дожидаются опеля с полковником?Тот выходит важный, сам пускает дым,и несут шестерки курицу за ним.Вот она, боится, смотрит, как печать.Скоро-скоро мы ее станем выручать!В горницу заносят, сажают на пол.И тогда полковник, гладкие бока,отодвинул опера, что курицу лапал,и со всего размаха ей дал пинка.А она ни звука, токмо охнула —и земля под ними тихо ухнула.И петух, как неумелый голубь,оборота не стерпев такого,на защиту ринулся, как в пролубь:и отчаянно, и бестолково.Не летал, как ласточка рябая,высоко под дедовскую крышу,лишнее выигрывая время,а кричал, крылами загребая,лез в лицо, заскакивал повыше —бить-клевать полковниково темя.Но пока он бился и ярился,коридор торжественный открылся.Свет вскипел, и поглядим сквозь слезы:новый свет янтарно-полосат.Мертвецы, медведи и березыв ручеек играют, как детсад,силовые линии снуют,курицу вытягива-ю-ют…Сделали бы все, как захотели,и о них бы пели горожанки,но встает красавица с лежанкии стоит меж этими и теми.Голосом чистопородной суки —ноты незакатные, грудные —говорит: «Ну что, мои родные,принимайте их под белы руки!»И плывет, как медленная кошкаили мяч поверх высокой сетки:мимо печки – около окошка —и – рывком – приемник из розетки.Тот пролаял, будто кабыздох,рухнул на пол, треснул и издох.
XVI
Происходит бесшумный оглушительный взрыв.Поглядим, кто остался жив.
XVII
И пьяница видит себя на полув прекрасном и, кажется, красном углу.Он видит мужские рабочие руки,и ноги в ботинках, и полы пальто.Он помнит, но, кажется, помнит не то.Как после дороги, войны и разлуки,идут головой непонятные крýги,и хочется, други, немедленно сто.И странный озноб от макушки до пяток,как будто состарился лет на десяток.Он смотрит, как новенький, по сторонам,поводит крылом, понимает: рукою,а видит при этом другое: такое,что видится к скорым похоронам.Стоит вдалеке и блестит, как половник,в прозрачных погонах стеклянный полковник,и, остекленевши, за стеклами оконпрозрачные оперативники ждут,а время идет, развиваясь, как локон,и заново скручиваясь, как жгут.Уходит во тьму коридор из стекла,когда-то кончаясь стеклянной стеною,и, руку рукою держа ледяною,стеклянные в стены вмерзают тела.И тонкий на них осыпается пепел,как утренний снег да с высоких стропил.И пьяница вздрогнул, и более нé пил,но вспомнил при этом, с чего он пил.Как брел он за гробом, по снегу хрустя.Как слезы размазывал, выйдя к гостям.Как старшая дочь убирала портреты,искала бутылки, грозила ножом,как вышел во двор пострелять сигареты —да так и ушел за своим миражом.Какая-то бабка ему подсказала,что есть благодетели, могут помочь,для их подопечных в безлунную ночьособенный скорый уходит с вокзала.Возьмешь, что дадут, отвезешь, как попросят,молчком как собака, что палочку носит —и будет свиданка, обратный билет,и счастье еще на несколько лет.И в черненьком платье, в платочке горошком,рукою испуганный рот прикрывая,его неживая стоит как живая,как свечка стоит перед низким порожком,где черную курицу высадил опер.И пьяница охнул.И пьяница обмер.И долго они, обнимая друг друга,стояли по центру незримого круга,и щеки ему целовала она,как зерна клевала, когда голодна.
