Читать «Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю» онлайн - страница 232

Однажды вошедшие во вкус празднователи отправились за город, где адресовали представление Вавилонову ручью, что впадал в Москву неподалеку от Крымского брода. Но и там не нашлось довольно зрителей, кроме отряда гусей, белевших не менее самих просинитов. Зрелище имело успех, гуси гоготали.

Тут важно помнить, что в годы петровских новаций переодевание было дважды драмой, поскольку сопровождалось еще и брадобритием, ужаснейшим из всех обрядов. Если перемену одежды (пойманных в старом платье ставили на колени и обрезали полы по земле), скрепя сердце, принимали, то повальное оголение лиц было сущей катастрофой. Доходило до того, что в гроб ложились с отрезанной бородой, чтобы было чем прикрыться на Страшном суде. Просиниты, или кремлевские постановщики (сами себя поставили статуями) не могли обойти брадобритие в своих картинах — фантазии на эту тему были многозначительны.

Вот сидящий под карнизом флигеля, завернутый в простыню истукан возложил себе на голову «гнездо с птицею», другой держит на голой макушке вазу, из коей во все стороны — взамен утраченных косм и прядей — лезут колючие листья и цветы. Цветы означают роение мыслей, питающихся одновременно от истукановой головы, и через босые его ноги прямо от первородной земли. Аллегория означала неостановимый ток светлых сил, проникающих многоединую природу, где московские люди остаются наилучшими этих токов и сил проводниками.

Сентябрьское застолье шутников также было всеприродно, тотально. Взять одно слово сплошни — что такое это блюдо? кажется, в самом деле им потчуют каменных циклопов. Пироги гнедой масти, окрошка, в которую летел весь без разбору огород, печеная и заливная рыба, холодцы, свежесобранное и мелконакрошенное зеленое воинство — здесь главной задачей было, наверное, все попробовать, отведать, и того уже хватало, чтобы празднователь совершенно обездвижел.

Среди сияющих мелом кремлевских живых статуй поднимался белейший «каменный гость», Иван Великий, который, однако, не собирался тащить никого ни в какую преисподню. Никакого ни в чем принуждения. Праздность была единственной формулой свободы, свободы пребывания в каменном лоне ежедневной скуки, огородном равновесии, равноотстраненности, неприкосновенности.

*

Так праздновал сам себя московский рай, огороженный красным кремлевским забором. Откуда у его беломраморных обитателей такая уверенность в близости неба? Предыдущей вершиной календаря был июль (см. выше, главу тринадцатую, О Кремле и колокольне); с плато июля московская возвышенная плоскость склоняется — обрывается — в август, откуда по ступенькам Спасов, через Бородинский подвиг, через преображение войной и чудо жертвы Москва новым усилием всходила к небесам.

В середине-сердцевине сентября Москва вновь поднимается к небу. Теперь это не природное, как летом, но духовное достижение, следствие сентябрьского подвига Москвы. Это бабье, человечье лето. Плод его сладок и вместе горек, ибо напоминает об утрате московского мужа (сына, внука). Так горек дым горящих листьев, коих оседающие кучи собраны там и сям по садам и паркам Москвы. Человек Москва не то что спрятан: он растворен в столице.