Читать «Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю» онлайн - страница 231

Но наступило ужасное 16 декабря 7207 года, Петр Великий издал очередной указ, и буколический сентябрьский праздник был отменен: с 1 января устанавливалось новое, европейское летоисчисление, год наступал 1700-й.

Нововведение Петра Москве не понравилось.

Она продолжала отмечать прежний осенний праздник, теперь уже исключительно частным порядком, всякий на свой лад. Характер праздника рисовался определенно: он стал демонстративно московским днем. Главными чертами его сделались заливаемое пивом огородное пиршество, домашний характер, и, в противовес суете новых времен, совершенное безделье.

Наверное, с некоторыми оговорками этот праздник, столь изменившийся (спрятавшийся) с началом петровского века, можно считать прадедушкой нынешнего Дня города. Полная, однако, противоположность двух этих дней заключается в том, что нынешний сочинен властями и остается пока начинанием казенным.

Тогда этот новый пусть будет (когда еще будет?) праздничный день, а тот пусть остается праздным.

Самым замысловатым образом праздный день в начале XVIII века отмечала в Москве компания просинитов, записных фрондеров, классических московских чудаков, шутовских поклонников языческого персонажа Сина, олицетворяющего собой всякую природную (здесь –огородную) мудрость. Огородную потому, что вся Москва, по мнению просинитов, была сад и огород, поспевающий осенью точно к празднику. К тому же свидетельства об их сентябрьском отмечании дошли до нас в пестрых и нелепых картинках из «Огородной книги» — рукописного сборника, составленного в те годы. Автором документа назван отец Евлогий, по всей вероятности, коллективная фигура, выставленная в противовес спутнику Петра, всепьянейшему князь-папе Никите Зотову.

Сей коллективный Евлогий в твердокаменных выражениях пишет о праздном дне следующее.

Главные действующие лица, граждане-дворяне Яхонтов, Свиньин, Герасим Домашнев и с ними неперечисленные, собирались обыкновенно в Кремле, где, отстояв службу в Ризоположенской церкви, что у подножия Успенского собора, перемещались в дом некоего хозяина, стоящий здесь же, в нагромождениях деревянной застройки на южном склоне Боровицкого холма. Вид на реку открывался бесподобный. После необходимого по случаю застолья собравшиеся принимались составлять живые картины, одновременно неподвижные и курьезные, наподобие парфенонова портика или лубка «Как мыши кота хоронили». Разговоры при этом велись подчеркнуто бессмысленные. Центральной считалась триада: пир, пар (обязательной была баня) и парикмахерский апофеоз, после чего наступала кульминация. Обритые наголо просиниты натирались мелом, и затем свои оголенные лица и «беломраморные» тела выставляли на шаткий деревянный балкон, на показ заросшему муравой двору.