Читать «Записки Анания Жмуркина» онлайн - страница 107

Сергей Иванович Малашкин

За овином куст малины, Йа малинушку рвала; Не сама избаловалась: Мама волюшку дала.

Евстигней хриплым басом подхватывал, за ним и остальные:

Ни паси в лясу малину, Вся малина опаде; Ни паси в дяревне девак, Чужой парень увяде.

А когда песня подходила к концу, голоса дребезжали и начинали сочиться слезоточивостью; Соломон широко открывал глаза, замирал женскими ресницами, тряс оттопыренной губой:

Шила кохычку матроску,           рукава-то сузила. Распроклята супостатка всю           любовь сконфузила.

Вавила, вскидывая голову, потряхивал головой и, держа в левой руке гармонь, ходил мелкой иноходью, откалывая казачка, а когда он заканчивал, Евстигней неожиданно выкрикивал!

Ты, Анютка, сера утка, Не лятай с краю на край: Рызабьют твайи акошки, Рыскачайют твой сарай.

— Хороша наша русская музыка, — облизывая розовую заячью губу, вздыхал Соломон и опускал густые ресницы.

— Оцень, Соломон, хороша, — не выговаривая букву «ч», отвечал ему всегда плаксиво развеселый Вавила и садился рядом с Соломоном, и оба, обнявшись, начинали наслаждаться родной русской «музыкой».

Ня страдайте, девки, дюже, От страданья расте пуза…

Таких развеселых вечеров было не особенно много в нашей окопной жизни, даже можно сказать, очень мало, и мы все больше развлекались сказками, которые рассказывали по очереди. Сейчас сидим в нашем блиндаже и скучаем. Сказки уже всем надоели, так как каждую сказку рассказывали по нескольку раз, хотя каждый раз с новыми вариантами; песни тоже надоели, а главное — новых не было, несмотря на всю изобретательность Вавилы и Евстигнея. Я, Евстигней, Соломон и гости сидели молча, уныло смотрели в стены блиндажа, в ноздреватостях и трещинах которых, повернувшись к нам задом, дремали жирные мутно-красные клопы. Чтобы рассеять тоску, кто-то предложил сыграть в «три листика», и игра началась. Соломон раздвинул солому, смахнул рукавом соринки с прибитого земляного пола.

— Готово, — сказал он и сел по-турецки.

За ним последовал Игнат, маленький, но довольно толстый солдат, которому все время говорил Евстигней:

— А немало из твоего, Игнат, потроха немцы рубца наделают, а?

Игнат на это не отвечал, он только густо краснел, добродушно соглашался:

— А пожалуй, и верно. — Потом, разглаживая свое брюшко, оговаривался добродушно: — А леший ее знает, я не пойму, отчего оно так дуется!

За Игнатом Яков Жмытик, — Жмытиком его прозвали в окопах за страшную жадность и за пожимание плечами, когда кто-нибудь чего-либо просил у него. Я остался сидеть в стороне. В карты не любил играть, — удовольствия от этой игры никакого не получал, а играть так скучно и неприятно, да и шелеста карт не люблю, раздражает. Играли в «три листика», сердито, со страстью, так что даже добродушный Игнат стал выходить из своей «веселой» тарелки и сердиться. Блестящие, похожие на масло, от пальцев карты звонко, как щелчки по розовому носу, шлепали на очищенный от соломы земляной пол, похожий на сапожную кожу. Звенели медяки, изредка плескалось серебро, шелестели, как бабочки, бумажные рубли. Выигрывал нынче Яков Жмытик, — впрочем, он всегда выигрывал. От каждого выигрыша он с кряканьем вскидывал голову, слезливо загноившимися глазками посматривал на Евстигнея и на остальных. Евстигней от каждого проигрыша становился все больше и больше мрачным. А когда он становился мрачным, то его лицо принимало зловещий вид, так что большие рыжие усы свисали книзу и начинали дрожать и подергиваться.