Читать «Словарь далей» онлайн - страница 3

Сергей Алексеевич Белозёров

Среднерусская дорога

Среднерусская дорога… И ухабы, и морока, и простая, как частушка, вырастает деревушка: восемь, что ли, там домов — в общем, как в частушке слов. Среднерусская дорога! Каждый дом — шагах в пяти от державного пути, здесь отмеченного строго: то квитанцией налога, то медалью на груди. Похоронок было много, свадеб не было почти. Среднерусская дорога громыхает у порога — ей как будто все равно, если здесь остынет печка, и обрушится крылечко, и доской забьют окно. Разве что у мимоезжих, мимолетних, мимоспешных шелохнется, ворохнется ощущение стыда, что из отчего колодца без следа ушла вода. Среднерусская дорога поднимается полого мимо вымерзшего дома, мимо вымершей избы — это ясно и знакомо, это вычерки судьбы, это — выпало словечко, укатилось, как колечко, и не жжется, не смеется, затерялось…                          И тогда и частушка не поется, и Россия — сирота. Среднерусская дорога… Вот и снова — без упрека — вырастает, как частушка, небольшая деревушка: восемь, что ли, там домов — в общем, как в частушке слов. Если будет свет в окне — мне светлей в моей стране.                                             1978

Деревня Белица

Пекли мы воронят в лесу — мне доставались ножки, и пескари считали попасть ко мне за честь, бывало по пол-торбы мороженной картошки я с поля приволакивал, тошнотиков поесть! Хорошего, короче, бывало в детстве много, и даже председатель катал меня в седле! Но вот Василь Красевич                                              отстегивает ногу, и в хате как-то сразу становится светлей… Вся в коже лакированной, в стальной блестящей сбруе, и дерево, как леденец, медовое насквозь… Да я б отдал одну свою, а надо — и другую, чтобы такую вот иметь! Увы, не довелось. Василь Красевич умер. Протез лежит в курятнике, загаженный, замызганный. Пропали ордена. Ну, что, мои сограждане, соратники и ратники, хоть рюмку с хлебом выставим? А может, на хрена? И Мишка, младший сын его, в отряде космонавтов зазря лет десять гробился, на пенсии теперь, речушку осушители сделали канавой, из леса изуродованного ушел последний зверь. Родную Могилевщину, названию согласно, угробил взрыв чернобыльский весенним тихим днем, но это — дело прошлое, зачем рыдать напрасно, двадцатый век закончили! С чего теперь начнем?

Из Иркутского цикла

1. Ближе к Новому году тишину и свободу, очевидно, и я обрету. Потому что, отчаясь, сроки сам назначаешь, если невмоготу. Проще станет и легче, и расправятся плечи, взмоет ввысь небосвод, и какой-нибудь кустик в переулках иркутских свои белые свечи тихо рядом зажжет. Будет полночь, как зал — темным рядом зеркал чьи-то черные двери, и во мраке зеркал все, что в жизни искал, и — потери, потери, и простор. Не грусти! Пей за здравие Мэри горький снег из горсти. 2. Ветер, боже ты мой, выдувает окно пузырем, будто к окнам спиной прислонились ноябрь с декабрем. К этим братцам ведет, вероятно, январь февраля — дом из камня, и тот весь дрожит, и трясется земля. От большого ума говорили мне, видно, друзья: «Тихий угол — Зима…» Если кто-то и тихий — то я. Я гляжу из угла, чурбачок примостив на полу: скоро ввалится мгла. Я забыл, как рассеивать мглу. Если выбьют стекло, я бы раму письмом застеклил. Но письмо не дошло по причине замерзших чернил.