Читать «Парижские подробности, или Неуловимый Париж» онлайн - страница 41

Если бы на каждом доме в Маре, где жила эта восхитительная женщина, поместили бы доски, они встречались бы на каждом шагу, но нужды в том нет. Ее именем названа целая улица – та самая, где находится музей Карнавале, ее последнее жилище в Париже. Тогда она называлась улицей Сент-Катрин.

Когда Дюма в 1648 году («Двадцать лет спустя») приводит в дом аббата Скаррона Атоса, Арамиса и юного Рауля, Мари де Рабютен-Шанталь уже была женой маркиза де Севинье и матерью двухлетней девочки и, наверное, слышала о Скарроне, поскольку была отлично образованна и много читала. Но уж никак не могла и помыслить, что ее литературная слава затмит известность великого острослова, с которым она встречалась в литературном салоне мадемуазель де Скюдери, находившемся тоже в Маре, на углу улиц Бос и Дез-Уазо, почти напротив древней и грозной башни Тампль, где суждено было прожить последние свои дни Людовику XVI и его семье.

В отличие от Скаррона, прижизненная слава ей не досталась. Никто, да и она сама, не мог и подумать, что письма, написанные любимой дочери, станут классикой французской литературы! Живя после смерти мужа в Париже, она писала дочери, тогда уже графине Гриньян, переехавшей в Прованс; эти поразительные письма и сейчас восхищают ясной иронией суждений, свободой и точностью языка.

На мосту

В музее Карнавале висит ее портрет кисти Клода Лефевра, написанный в 1665 году. Ей уже тридцать девять, по понятиям того времени она дама пожилая, если не старая, у нее есть или вот-вот появятся внуки; впрочем, ей суждено прожить еще более тридцати лет. На портрете она почти юна и прелестна – маркиз не принято было писать немолодыми или некрасивыми, но сквозь легкие, умело и гладко положенные рокайльные мазки, за тривиально изящной и театральной позой угадывается (или просто хочется угадать каждому, кто знает ее судьбу и письма) ясный, точный, снисходительный и вместе с тем беспощадный ум, приятие жизни и стойкость – качества, столь характерные для мыслящих и деятельных француженок.

«На сердце не бывает морщин». Эти слова, сказанные когда-то мадам де Севинье, я повторяю всякий раз, когда вспоминаю этот (в сущности, не слишком интересный) портрет или перечитываю ее несравненные письма.

Кажется, это единственные в мире письма, которые вошли в большую литературу, притом что автор ничего, кроме них, и не писал. Письма открыли путь совершенно новой стилистике, новой системе видеть, осмысливать и воспринимать мир. Пафос писем – тоска по единственной, живущей далеко, в Провансе, дочери (к сыну мадам де Севинье сравнительно равнодушна), но, конечно, и желание выразить себя (не в романах же, у нее слишком хороший вкус, чтобы публиковать дамские сочинения наподобие фолиантов мадемуазель де Скюдери, – но просто написать на бумаге то, что и мучит, и радует, и занимает ум и сердце. И в письмах возникает редкая по блеску и точности проза. Почти ни о чем. О цвете листьев – оказывается, они бывают «цвета Авроры (утренней зари)» или оттенка «великолепной золотой парчи», – о тоске по дочери, о времени, об одиночестве.