| Often he spoke to himself from a Chandogya-Upanishad the words: | Часто он повторял слова из одной Упанишады Чхандогья: |
| "Truly, the name of the Brahman is satyam-verily, he who knows such a thing, will enter the heavenly world every day." | "Воистину имя Брамы - Satуam. - Воистину тот, кто постиг это, ежедневно вступает в небесное царствие". |
| Often, it seemed near, the heavenly world, but never he had reached it completely, never he had quenched the ultimate thirst. | Подчас оно и ему казалось таким близким, это небесное царствие, но ни разу не удалось ему достигнуть его окончательно, утолить жажду вполне. |
| And among all the wise and wisest men, he knew and whose instructions he had received, among all of them there was no one, who had reached it completely, the heavenly world, who had quenched it completely, the eternal thirst. | И среди всех мудрых и мудрейших, которых он знал, поучениям которых внимал, не было ни одного, кто достиг бы вполне этого небесного царства, ни одного, кто утолил бы всецело эту вечную жажду. |
| "Govinda," Siddhartha spoke to his friend, "Govinda, my dear, come with me under the Banyan tree, let's practise meditation." | - Г овинда, - сказал однажды Сиддхартха своему другу, - Говинда, милый, пойдем под банановое дерево - будем упражняться в самопогружении. |
| They went to the Banyan tree, they sat down, Siddhartha right here, Govinda twenty paces away. | И они пошли к банановому дереву и сели под ним - тут Сиддхартха, а в двадцати шагах от него Говинда. |
| While putting himself down, ready to speak the Om, Siddhartha repeated murmuring the verse: | И Сиддхартха, садясь, готовый произнести слово Ом, - шепотом повторил стих: |
| Om is the bow, the arrow is soul, The Brahman is the arrow's target, That one should incessantly hit. | Ом - есть лук, душа-стрела. А Брахма - цель для стрел, В ту цель попасть старайся ты. |
| After the usual time of the exercise in meditation had passed, Govinda rose. | Когда прошло время, посвященное самопогружению, Говинда поднялся с места. |
| The evening had come, it was time to perform the evening's ablution. | Уже наступил вечер, пора было приступить к вечернему омовению. |
| He called Siddhartha's name. Siddhartha did not answer. | Он окликнул Сиддхартху, но тот не отозвался. |
| Siddhartha sat there lost in thought, his eyes were rigidly focused towards a very distant target, the tip of his tongue was protruding a little between the teeth, he seemed not to breathe. | Сиддхартха сидел, всецело погруженный в самого себя - глаза его неподвижно глядели в даль, кончик языка слегка высунулся между зубов, -казалось, он даже перестал дышать. |
| Thus sat he, wrapped up in contemplation, thinking Om, his soul sent after the Brahman as an arrow. | Так он сидел, погруженный в созерцание, мысля Ом - и душа его была стрелой, устремленной к Браме. |
| Once, Samanas had travelled through Siddhartha's town, ascetics on a pilgrimage, three skinny, withered men, neither old nor young, with dusty and bloody shoulders, almost naked, scorched by the sun, surrounded by loneliness, strangers and enemies to the world, strangers and lank jackals in the realm of humans. | Однажды через город, в котором жил Сиддхартха, прошли саманы - три странника аскета, высохшие, угасшие люди, не старые и не молодые, с покрытыми пылью и кровью плечами, почти нагие, опаленные солнцем, окруженные одиночеством, чуждые и враждебные миру, пришельцы и исхудалые шакалы в царстве людей. |
| Behind them blew a hot scent of quiet passion, of destructive service, of merciless self-denial. | Знойным дыханием безмолвной страсти веяло от них, - дыханием изнуряющего радения, беспощадного самоотрешения. |
