Читать «Наш Современник, 2005 № 06» онлайн - страница 68

Уверен, что и «Капитанскую дочку» Пушкин начал писать для того, чтобы освободиться от пут документов, неизбежно пристрастных, и чтобы показать нам мятеж не в кривом зеркале официальных отображений, а выразить и с т и н у пугачёвского бунта.

Не забудем, что слово «истина» обозначает не только соответствие наших суждений реальности, выражает не только то, каков предмет е с т ь, но и то, каким этот предмет д о л ж е н б ы т ь. Истина человека, предмета или события выражает его идеальную сущность, его изначально-божественную идею; и попытка истинного суждения о чём-либо есть попытка увидеть события взглядом Творца.

VI

Такою попыткой и стал роман «Капитанская дочка».

Образ бунтовщика Емельяна радикально меняется от «Истории Пугачёва» к роману. И это при том, что «Капитанскую дочку» Пушкин писал, уже завершив исторический труд — то есть всё зная о том, сколько крови пролил Пугачёв, о том, как он был беспощадно жесток.

И тем не менее Пугачёв «Капитанской дочки» вознесён волей автора на необычайную высоту. Сразу отметим главное: самозванец трижды (!) явился чудесным спасителем и Гринёва, и Маши Мироновой.

Первый раз он — «вожатый», он выводит из хаоса бури Гринёва, Савельича и ямщика. «Я выглянул из кибитки. Всё было мрак и вихорь, — вспоминает Гринёв. — Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали». Сам хаос, в его бессловесно-бессмысленной мощи, восстал на героев — но этот же хаос послал им вожатого, который привёл заплутавших в спасительно-тёплое лоно жилища, степного умёта.

В другой раз Пугачёв избавляет от смерти Гринёва — буквально снимая петлю с его шеи. Причём Пушкин предельно усиливает милосердную роль Пугачёва. Помилованному Гринёву приказывают поцеловать руку самозваного государя. Но — «Я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению», — признаётся гордый Гринёв, и нам ясно, что здесь Пугачёву уже просто-напросто некуда деться: хочешь не хочешь, а офицерика-то придётся повесить. И вот тут Пугачёв совершает действительно царственный жест. «Его благородие, знать, одурел от радости», — так, с усмешкою, объясняет он оцепенелость Гринева своим кровожадным соратникам, вторично, в течение краткого времени, избавляя того от петли.

А затем целый «дождь» милосердия проливается на героев романа — когда Пётр Гринёв уже прямо является просить милости у самозванца. Пугачёв спасает героя и от мужицкой расправы (а ведь Гринёв с саблей в руках налетел на мужицкий отряд!), и от гнева своих «енаралов», и от доноса злобного Швабрина, и, самое главное, сдерживает собственный «царственный» гнев — когда узнаёт, что Гринёв был с ним, «государем», не вполне откровенен.

Воистину, это — спаситель; Пугачёв предстаёт нам в почти непрерывных делах милосердия, жестах добра. Очень важно отметить, что Пушкин, рисуя своего Пугача, изображает, конечно, не столько того казака Зимовейской станицы, злодея и плута, каким тот был в самом деле; нет, Пушкин для нас создаёт идеального Пугачёва — такого, каким д о л ж е н б ы л б ы т ь предводитель народного бунта. Скажем больше: и бунт Пушкин рисует не столько таким, каким он был в реальности, сколько изображает «идеальный» народный мятеж, то есть раскрывает нам и с т и н у русского бунта. Но об этом речь впереди — а пока надо вспомнить ещё об одной важной роли, которую Пушкин отвёл своему персонажу.