Читать «Наш Современник, 2005 № 06» онлайн - страница 66

Так, мы знаем Пугачёва, изображённого Екатериной в известном письме Вольтеру: там он представлен кровавым злодеем и трусом, который не смог даже выслушать смертного приговора — преступника якобы специально готовили к оглашению оного. Скорей всего это неправда: озлобленная Екатерина вымещала на Пугачёве, уже к тому времени мёртвом, свой собственный страх перед ним. О том, что Пугачёв был отчаянно смел, говорит и история бунта, и то, как он вёл себя на допросах и на эшафоте. Ссылаюсь на пушкинский текст: «Он был в оковах. Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его кибитки: помните, дети, что вы видели Пугачёва. Старые люди ещё рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен (…). Он был посажен на Монетный двор, где с утра до ночи, в течение двух месяцев, любопытные могли видеть славного мятежника, прикованного к стене и ещё страшного в самом бессилии. Рассказывают, что многие женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса».

Екатерина постаралась уничтожить всё связанное с бунтом и его главарём: её усилия напоминают деятельность «Министерства правды» в романе Оруэлла «1984». Само имя мятежника запрещалось произносить; пугачёвский архив был строжайше закрыт: Пушкину, официальному историографу е. и. в., допущенному к имперским архивам спустя шестьдесят лет после бунта, так и не удалось увидеть следственное дело самого Пугачёва. Река Яик была переименована в Урал, а Яицкий городок, гнездо смуты — в город Уральск. Дом Пугачёва в Зимовейской станице*, уже проданный его бедствовавшей женою, был взят у новых хозяев, разобран, перевезён на прежнее место, сожжён, а пепел — развеян по ветру. Нечто шаманское видится в этих попытках укротить дух народного мятежа.

Пушкин, принимаясь за «Историю Пугачёва», извлекал образ мятежника из-под спуда забвения, ненависти и страха. И его Пугачёв — даже тот, что живёт на страницах документальной «Истории», одобренной Николаем I и разрешённой цензурой, — это вовсе не малодушный злодей из эпистолы Екатерины.

Пушкин, скованный жёсткими рамками исторического повествования, тем не менее отмечает живой, сильный ум Пугачёва, признаёт редкостную энергию и убедительность его воззваний к народу, отдаёт дань его полководческому таланту и его мужеству: кто ещё смог бы, два месяца скованный цепью и ожидающий казни, бодро и весело разговаривать с ротозеями, что пришли поглазеть на него, как на зверя в зверинце?!

О несомненной, сложившейся ещё в дни написания «Истории Пугачёва», симпатии Пушкина к бунтовщику говорит и стихотворная надпись на экземпляре «Истории», подаренном Денису Давыдову:

Вот мой Пугач! При первом взгляде Он виден: плут, казак прямой. В передовом твоём отряде Урядник был бы он лихой.

А словами «Весь чёрный народ был за Пугачёва», которыми Пушкин подводит итог своему историческому труду, он как бы нам говорит: в Пугачёве и в пугачёвщине, словно в фокусе, проявилась народная жизнь и душа. Да, эта жизнь и темна, и дика, и жестока; но нельзя не признать и трагической истины бунта, поднявшего целый народ.