Читать «Пункт «Люда»» онлайн - страница 6

«Надо письмецо матери черкнуть, скоро вертолет будет. Расспросить что и как. Может, деньжат подбросить?..»

Погода такая, что хуже похмелья: смотришь, живешь — и все равно будто тебя нет. Отдельно стонет, томится душа. А в Хабаровске, наверное, солнце, люди на пляже копошатся, рестораны действуют… Медынь тоже не худшее место на планете: теперь сады там отяжеляются, редиска — пять копеек пучок. Ресторан районного масштаба до двадцати трех тридцати без выходных, даже коньяк бывает. Ну и девчата. Зимой их как-то не так видно — закутанные, спрятанные в теплую одежду. Зато, начиная с весны, на улицу невозможно выйти: платья, ноги, руки… И глаза, конечно, обалдеть по неопытности можно. Пойдешь, выпьешь — чтоб от греха подальше, или, наоборот, храбрости добавить.

Нет, почему все-таки Евсюков такой… поддающийся человек? Он совсем не хуже других. Сила физическая имеется, рост выше среднего, лицо тоже в норме — не прыщавое, как у ефрейтора из города Пензы; а волосы, можно сказать, исключительные — вьющиеся, как у киноартиста. Если пиджак, белую рубашку, галстук, — в любую публику можно пустить. И ходил Евсюков. Правда, душа у него всегда съеживалась, делалась маленькой, забивалась, как ощипанный цыпленок, в самую глухоту, темень; и тело, брошенное, жило само по себе. Только раз, когда сшибли Мея… Нет, это пустяки, в другой раз, когда схалтурил Константин Петрович, — она вспыхнула, разрослась, захлестнула всего Евсюкова. Он и обрадовался, и испугался. Но вдруг ему сделалось страшно: что будет потом, если душа вырвется наружу? И он, похолодев, загнал ее поглубже внутрь.

Шумит тайга, рокочет, ропщет. Она белая, седая, мокрая. В ней живут совы и мыши. В ней, чудится, еще кто-то живет: лохматый, как мох-лишайник, вялый и огромный. Его седые космы — на земле, в ветвях деревьев, полощутся в небе. Поначалу Евсюков думал, что умрет от страха, или этот таежный космач сам удавит его. Теперь привык, не боится… А однажды пришел человек. С лицом коричневым, как кора лиственничная, узкоглазый. В маленьких унтах-олочах, в маленькой куртке из оленьей шкуры. Скрипнул дверью, оставил у порога ружье, сказал что-то не по-русски. Чуть-чуть улыбнулся. Подогнул ноги, сел на пол у кровати. Закурил. Евсюков угостил его чаем — он пил, потел, шмыгал носом. После сощурился, хитро растянул губы и крючком пальца показал на пустую бутылку из-под московской. Хихикнул. Евсюков вздрогнул, екнуло сердце: показалось, что это пришел к нему отец, попросил выпить. И улыбка, и хохоток… Евсюков вышел в аппаратную, включил приемник и запустил на всю мощь какую-то музыку. Минуту послушал, подышал запахом краски, электролита. Вернулся — никого нет. Синел трубочный дым, кисло пахло сырой кожей. За мутью окна и воздуха у кромки леса промелькнула коротенькая, растопыренная тень. Всю следующую ночь Евсюков с ружьем ходил на метеоплощадку, прислонял ружье к изголовью кровати. Понемногу успокоился. Может быть, и не было лесного человека? Может, это приснилось?