Читать ««Свет ты наш, Верховина...»» онлайн - страница 90
Матвей Григорьевич Тевелев
— Пане Лещецкий, — просил селянин, переминаясь с ноги на ногу, — мне детей малых уже кормить нечем, а кабанчик большой стал, дуже большой, — может, нам его продать?
— Как же продать? — пожимал плечами Лещецкий. — Я не можу, мне это невыгодно.
— Як же невыгодно? — мялся селянин. — Отдали вы за него сто крон и забот больше не знали, а продадим, выйдет вам шестьсот.
— Ни, куме, — возражал Лещецкий, — надо еще покормить мало. Ведь и вам с того будет больше грόшей.
— Так ведь детям есть нечего, пане, — твердил селянин.
— Надо было раньше думать, когда дело решали.
— Раньше, — виновато улыбался проситель, — я одно, а вон бог — другое.
— Все равно не могу, — говорил Лещецкий, — кормите, кормите до срока.
— Так, пане, — уже молил селянин, — дуже прошу вас… Я меньшую долю возьму…
— Все равно мне в убыток, — не сдавался Лещецкий.
И когда после долгого торга селянин соглашался на четверть пая, пан Михайло Лещецкий вздыхал:
— Так уж и быть, я не зверь, а человек, я разумею, что вам тяжко и бедным диточкам тяжко. Нехай мое пропадает!.. Ступайте, куме, к пани Марии и сговаривайтесь, как продавать будем.
Пани Мария, правая рука в коммерческих делах Лещецкого, завершала уже все остальное.
Поговаривали, что у пана депутата кормились таким образом по селам несколько тысяч волов и свиней.
Он был скуп и жаден до необычайности. Он не гнушался и малыми, грошовыми, приработками. Как депутат чехословацкого парламента, Лещецкий пользовался правом бесплатного проезда по железным дорогам республики. В дни парламентских сессий государство выплачивало каждому депутату ежедневно по двадцать пять крон гостиничных, и Лещецкий умудрялся прибавлять их к своим сбережениям. Делалось это так. Вечером, после заседания парламента, Лещецкий садился в поезд, отходящий из Праги к границе и, заняв мягкое купе, ложился спать. Проводники будили его во втором часу ночи на подходе к пограничной станции, где обычно стоял уже встречный поезд, идущий в столицу. Лещецкий пересаживался и снова укладывался спать. Всю ночь он проводил в поезде, а утром, к началу заседаний, прибывал в Прагу.
— Это, я тебе скажу, фрукт! — щелкал языком Чонка. — Шутишь, Лещецкий!
— На нем свет клином не сошелся, а я не собираюсь сдаваться.
— Конечно, не сдавайся! — подхватил Чонка. — Нельзя сдаваться, надо показать и этому Лещецкому и всем им… Утереть ему нос!
Как и все слабохарактерные люди, Чонка искренне радовался проявлению воли в другом человеке, словно в этом заключалась частица его собственной решительности.