Читать «Страна незаходящего солнца. Национальная политика Российской империи и самоназвание русского народа» онлайн - страница 163

ЧИГА – это не национальность, а всего лишь шутливо-ироничное прозвище, данное одной казачьей общиной другой казачьей общине, имеющей свои региональные отличия и особенности.

У старообрядцев верхнего Дона преобладал строгий подход ко всему образу жизни и это наложило отпечаток на характер всей общины. И все же доминирующе традиции у верхних и нижних донцов одни.

Еще больше отличий между запорожскими и донскими казаками. Есть различия между донскими и сибирскими казаками.

Крупнейший этнограф XIX века П. Ровинский отразил свои впечатления в «Очерке Восточной Сибири». Он нашел в их говоре много слов древних новгородцев и московской области: лонись – в прошлом году; пошто – зачем; душевередный – убивающий насмерть; видок – свидетель, очевидец; ухожай – известный участок, урочище; сарынь или сарынята – дети. Все эти северные великоросские слова и сейчас живут в Сибири: заимка – хутор, падь – долина, елань – отлогость. Переселились в Западную Сибирь (и далее) «волские» казаки, Жигулевская и Волжская вольница – прямая наследница новгородских, северных ушкуйников. И этого не спрятать.

Беспокойное волжское казачество «делегировало» своих сыновей во многие регионы: на Амур, на Дон, на Терек, на Днепр…

Когда на реку Кубань пришли запорожцы, названные в новом месте черноморцами, то в этом регионе уже были волжские казаки. Здесь не было старшины, зато был «волгский» полк и «волжцы».

Была ли разница в национальности у «волжцев», или у «волгских», и черноморцев? Полагаем, нет. А была ли разница в традициях, а значит, и в характере? Имелась. Действительно, замечательный историк Ф.А. Щербина с некоторым неодобрением отмечает выходцев с Волги, отличая их непреклонность и ожесточенность в войне с горскими джигитами, сравнивает с большей склонностью к торговле и мену у черноморцев-запорожцев.

Отчасти это личное отношение Щербины, у которого в трудах проскальзывают реплики: «гнетущими русскими порядками», «вольнолюбивые поляки», и ничего о многовековой борьбе запорожцев с польской оккупацией. Хотя опирался Щербина на источники, которые известны и нам, а в них, многочисленных, просто стон стоит от южнорусского (украинского) плача, от «ляшского» угнетения.

В одном Щербина прав: отличия в характере соседей имелись – запорожцы все православные нового обряда, держались Русской православной веры, и много их казнено за веру в Варшаве и в оккупированном Львове.

Волжские, донские, яицкие… казаки почти сплошь староверы. Определенная независимость, автономность от Москвы и тем более от Орды (южнороссам невозможно было находиться в оппозиции и к полякам, и к московско-киевскому духовенству, принявшему новые обряды) позволили этим казачьим общинам сохранить веру старого обряда, а вера в свою очередь наложила отпечаток на взгляды и формирование характера и даже внешности казаков-великороссов. Эти люди не посадили бы за свой стол «мирского», не стали бы есть из одной «оскверненной» посуды не только с ордынцем, но и с любым своим соотечественником и даже родственником, принявшим новый обряд, считали никонианцев христопродавцами и т. п.