Читать «Мой папа – Штирлиц (сборник)» онлайн - страница 115

Тени погибших подруг заслоняет красноглазое лицо следователя.

– Подписывайте, не рассуждайте, это всего лишь формальность.

Два года этот человек был ее соседом по подъезду, любезным, предупредительным. Терпеливо, как ребенка, она пытается вразумить его.

– Борис Николаевич, вы же сами знаете, мой муж – организатор строительства завода, у него есть правительственные награды, ну какой из него диверсант? Неужели вы и впрямь хотите, чтоб я подписала эту чушь?

Он морщится, хрустит костяшками, сквозь зубы цедит:

– Для вас, подследственная, я – гражданин следователь, – и вдруг срывается и визжит: – Подписывай, дура, хоть ребенка пожалей, сдохнет ведь!

Она подписала. Это случилось через месяц, а может, через неделю после ареста. Ее держали в одиночке, кормили селедкой, пить не давали, спать тоже. Дни и ночи слились в один нескончаемый адский кошмар. Однажды по пути с допроса надзирательница быстро и страстно прошептала ей в спину: «Все подпиши, ему уже ничем не поможешь, а тебе – лишние муки». Она оглянулась – здоровенная деваха в форме оглушила криком: «Не двигаться!» Лишь когда отбухали сапоги по коридору, отзвенели ключи и камера дохнула в лицо могильным ужасом, вспомнила! Это же была Дуся Пантелеева, дочь старого железнодорожника, два года назад вместе с нею дежурившая у постели умирающего отца.

«Ему уже ничем не поможешь!» Эта мысль была страшнее всех пыток.

– Приезжая? – донеслось откуда-то издалека.

Ольга Петровна машинально кивнула.

– Любуесся? А ты вон куды полюбуйси, – заскорузлый палец с траурным ногтем указал на пол, где в телогрейках и с войны заношенных шинелях спят люди.

– Умник нашелся, – взъелась соскучившаяся в очереди баба, стоявшая впереди Ольги Петровны. – Умер отец, они и рады.

Мужичонка, небритый, беззлобный, ссориться не стал:

– Дык я чо, я подъехать хотел к мадамочке, в смысле познакомиться.

Человек за десять до них буфетчица крикнула:

– Кончаются сардельки, не стойте, – но сотнями глаз прикованная к прилавку очередь чугунно стояла.

«Не были счастливы, нечего и начинать», – подумала Ольга Петровна, но все ж не ушла, и она досталась ей – жирная, сочная, с лужицей горчицы и ломтем черного хлеба. С секунду поколебавшись, Ольга Петровна попросила еще и кофе. Как любила когда-то говорить няня-покойница: «Бей ради праздничка целое яичко». В Краснобуденовске у них о таком разве начальство мечтает, да и то не вслух!

Стоило пробиться к столику, как за спиной скрипнул знакомый голос:

– Можно присуседиться?

Ольга Петровна подвинулась, а давешний сосед, извлекая из недр телогрейки початую четвертинку, поинтересовался:

– Из каких мест будете?

Ох, и не хотелось же ей разговаривать! В дороге за неделю намучилась, а впереди бог знает что.

– Из Сибири?

Молча кивнула.

– А тута чо?

Ей хотелось уйти, уединиться в углу и, прикрывшись полой, съесть ее, желанную, первую свою за двадцать-то пять лет, но, мысленно шагнув в сторону, все же ответила:

– Память.

– Ну тада с возвращеньицем, знакомством и с наступающим! Меня Василием зовут.

Было что-то подкупающее в его чернозубой улыбке, а может, имя тронуло? Хватит от вольняшек шарахаться, да и с зэковскими привычками пора кончать. Отказавшись от водки, она вложила в его протянутую совочком, раздавленную работой ладонь свою такую же:

– Ольга Петровна Исаева.

– Вот это по-нашенски.

Сарделька оказалась восхитительной, но почти несъедобной. Зубов-то раз, два и обчелся, а кожица – тугая, скользкая. Обжигаясь, прикрывая ладонью рот, Ольга Петровна силилась надкусить. Василий заметил и посочувствовал:

– Личность вы вроде еще не старая, а с зубами, смотрю – беда.

Ей и так нелегко, а тут еще разговоры эти. Чтоб прекратить их, она отрезала:

– Те, что вертухаи недовыбили, сами от цинги попадали.

Василий присвистнул:

– Ах вот оно что!

Порывшись в кармане, нашел и протянул самодельный нож.

– Мы, чай, и сами не больно зубастые, с ним-то дело бойчее пойдет.

Он помолчал, хотел что-то спросить, запнулся, но все же спросил:

– Жить-то есть где?

Ольга Петровна отрицательно мотнула головой, а его вдруг как прорвало:

– Тут это. Сестра на инвалидности, в войну ногу снарядом оттяпало. Сиротствует. Муж убег, кому нужна безногая? Кручусь-помогаю, да токо чо я, мужик, могу-то, да и работаю…

Взглянул: понимает ли, к чему он речь ведет?

– Я тя как увидел, сразу ты мне запондравилась, все думал, как бы подъехать. А чо спросить хотел: ты это, угол у сестре не сымешь? Много она не возьмет, а подмочь, в магазин там, туда-сюда, по очередям на одной ноге не больно попрыгаешь.

В дороге Ольга Петровна так и сяк голову ломала: где бы хоть на первое время устроиться? Увидев ее благодарно засветившиеся глаза, Василий заторопился:

– Полинка точит: «На станции работаешь, там приезжих пруд пруди, найди мне женчину поприличнее». А как искать? На них не написано: то облают, то в милицию грозят, а тут ты. А баба она не злая, как и ты, через подлость перестрадавшая. Глядишь – скукуетесь.

Ольга Петровна шепнула:

– Спасибо вам.

– Да чо, мне ведь выгода. Токо некода проводить-то тебя: на работу надо, в депе я, слесарем. Ты это, на транвай, на третий номер садись и до конечной дуй. В Заречье живем, в частном секторе. Выйдешь и направо по Кирова газуй до дома семь дробь девять. А ей скажи – от меня.

Прежде чем сунуть нож в карман, он облизал лезвие и хитровато подмигнул:

– Калории!

«Полина, Кирова, дом – семь дробь девять», – твердила Ольга Петровна, глядя вслед его удалявшейся телогреечке. Стрелки стенных часов подбирались уже к восьми, радио объявило о прибытии на третью платформу поезда Барнаул – Москва, буфет опустел, зато у дверей началось столпотворение.

Светало, дождь истончился, в серой измороси радужно сияли молочные шары фонарей. После вокзальной духоты апрельская бензиновая сырость пьянила. Площадь гудела, звенела трамваями, поражала обилием движущегося транспорта. Ольгу Петровну толкали, кто-то насмешливо спросил: «Что, деревня, машин испугалась?» А она и впрямь опешила. Вместо памятных с юности приземистых строений с многоэтажной высоты мутно глазели светящимися окнами каменные громады, бронзового истукана на постаменте сменил гранитный коротышка. «Это что еще за каменный гость?» – поразилась она, вспомнив, как в тридцать втором ее, студентку, обязывали сдавать четверть месячной стипендии на сооружение памятника «Вождю народов».

За годы разлуки с Энском в воображении у Ольги Петровны сложилась такая отчетливая картина встречи, так часто, из последних сил под окрики конвоя бредя в барак, она мысленно проходила весь путь от вокзала до своего дома, что, оказавшись на этой незнакомой площади, растерялась. Ее «простите, не подскажете…» глохло в шуме, все куда-то спешили, на трамвайной остановке густо темнела толпа. Ольга Петровна поспешила к ней, у гражданина в шляпе успела спросить, как попасть на Красноказарменную, но в этот момент с грохотом к остановке подкатил трамвай. Не ответив, гражданин ринулся на штурм. Толпой Ольгу Петровну подхватило и втиснуло внутрь, превратив в часть спрессованной живой массы. «Господи, куда же это меня занесло?» – думала она, дыша в чью-то колючую спину. На остановках от дверей тянуло руганью, сыростью, голос кондуктора каркал неразборчиво. Внезапно Ольгу Петровну так же, как внесло, вытолкнуло наружу. Из дверей мимо нее выплескивался поток, вливаясь в могучую людскую реку, устремившуюся к воротам, над которыми лампочками сияла огромная надпись «Энсельмаш». Когда-то муж привозил ее сюда, водил по новым цехам, гордился мощностями будущих тракторов. Она помнила свою ревность к заводу, нежность, с которой Васенька поддерживал ее под руку, настойчивость, с которой толкала ее изнутри пяточка их тогда еще не родившегося сыночка, но ни улицы этой, ни проходной не помнила, и ощущение, что она вот-вот проснется в поезде, везущем ее в Энск, не отпускало.

Дальше трамвай пошел почти пустым. На вопрос, скоро ли Красноказарменная, кондуктор прохрипела:

– За мостом. Сядь, поспи, разбужу, больно вид у тя умаянный. С вокзала?

Ольга Петровна кивнула.

– Приезжая?

– Жила здесь когда-то, а вернулась и ничего не узнаю.

– Так это небось до войны было? В войну-то немец все как есть разбомбил. Мудрено узнать. Мы в эвакуации за Уралом были. Вернулись – батюшки: головешки одни. Полтора года в землянке, десять лет в бараках по три семьи на десяти квадратных метрах. На головах друг у дружки и ели, и спали, и до ветру бегали. Не приведи господь! Щас токо чуть отлегло: мать-покойница отмаялась, дочь с мужем комнату от завода получили. Сама-то откель?

– Из Казахстана, – Ольга Петровна подавила вздох, – сын у меня там в совхозе инженером работает.

Кондуктор скептически оглядела ее заношенное пальто:

– Ишь ты! Начальство значит! Женатый?

Ольга Петровна кивнула.

– А у них-то чо, не прижилась? С невесткой повздорили? Молодые теперь такие, слова им не скажи.

На остановке у рынка в передние двери ввалились горластые тетки с мешками. За их спинами прошмыгнули двое подростков в одинаковых не по росту коротких бушлатиках, из которых чуть не по локоть торчали красные обветренные руки. Тетки протопали за билетами, но, не обращая на них внимания, кондуктор крикнула:

– А ну, вон отседова, – и, неожиданно резво подбежав к мальчишкам, ухватила обоих за шиворот и вытолкнула на улицу.

– Шпана детдомовская, щипачи малолетние, по карманам промышляют, я их давно заприметила, да в толкучке-то разве уследишь? Вон давеча у гражданочки кошелек из ридикюля вырезали. Ты смотри – не зевай, а то запросто обчистят.

Ольга Петровна тревожно ощупала место на груди, куда перед отъездом зашила сбережения вместе со справкой о реабилитации, и присела к окну, за которым в белесом тумане плыл бесконечный заводской забор. «Как у нас», – подумала она, ноги увязли в снегу, дыхание сбилось, забор с колючей проволокой помчался вслед, с вышек в спину вперились жерла прожекторов и автоматные дула… но кто-то с силой тряхнул за плечо, и сквозь стук крови в ушах она услышала: «Да просыпайся же ты наконец, следующая твоя остановка».

Трамвай отгремел. Щурясь от утреннего света, Ольга Петровна огляделась: два ряда уходящих в перспективу кирпичных домов, линялые вывески, ручьи очередей к дверям еще не открывшихся магазинов. Вдоль рельсов из осевших рябых сугробов росли фонарные столбы, торчали хилые саженцы. Перейдя по лужам через пути, у крайней старушки в очереди за хлебом она спросила:

– Простите, не подскажете: как пройти на улицу Первой Конной?

– За что ж прощать? Ты у меня ничего, кажись, не украла. Первой Конной… Это что ж – бывшая Купецкая? Тута она, через два квартала, прямо пойдешь, а там свернешь налево, токо она теперь не Первой Конной, а Вторая Советская. Там теперя усе перерыли – какую-то, слышь, полуклинику строят.

Раскрасневшись от нетерпения, Ольга Петровна добежала до нужного поворота, на фонарном столбе увидела указатель «Вторая Советская», но улицы не было: на разбитой мостовой застрял в колдобине грузовик, за двумя параллельными заборами бухала стройка, тянулся узенький тротуарчик. Стоило ступить на его прогнившие доски – из-под буксующих колес обдало грязной жижей. Утеревшись рукавом, Ольга Петровна поспешила вперед, хотя уже понимала, что ни города, в котором она жила, ни улицы, которую любила, ни дома, к которому столько лет стремилась, давно не существует. Окружающее напоминало сон, сон вспоминался уже как реальность. Много лет он приходил к ней на рассвете. Вдоль заснеженных палисадников, мимо дремлющих подслеповатых особнячков она бежала домой. Надо было спешить: вот-вот из-за поворота вывернет бесшумная тень тюремной «маруси», и тогда… Ольга Петровна оглядывалась, но ничего, кроме накатанной белой дороги, ни сзади, ни впереди не видела, и, замирая от предвкушения счастья, она бежала по ней, бежала… пока не вздрагивала, разбуженная басом барачной старосты: «Подъем, бабы, первый развод, подъем».

У ворот перед въездом на стройку разлилась огромная, как море, бурая лужа, тротуарчик кончился, надо было возвращаться, но, шагнув в воду, Ольга Петровна побрела дальше, пока в открывшемся между заборами проеме вдруг не увидела свой дом. Стиснутый с обеих сторон новостройками, он казался низеньким, дряхлым, от деревьев во дворе остались лишь столбы с веревками.

– Вы к кому, гражданочка?

Окликнула ее качавшая коляску молодая женщина в тулупе. Неподалеку возился в сугробе шестилетний малыш.

– Я? – голос Ольги Петровны сорвался. – Я когда-то в этом доме жила. Вот посмотреть пришла.

– Чо ж смотреть? Развалюха, на ладан дышит, третий год на слом поставили, ни газа, ни воды.

Голос бубнил. Не слыша его, Ольга Петровна подошла вплотную к стене и, прислонившись виском к ее влажной шершавой поверхности, погладила, словно больное любимое существо. «Сумасшедшая, – испугалась не спускавшая с нее глаз женщина. – А может, аферистка? Отвлечь хочет, а сама шасть в подъезд?»

– Вовик, – крикнула она малышу, удивленно уставившемуся на чужую тетю из-под сползшего на глаза платка, – беги, сынок, домой, скажи деду, чтоб щи греть ставил.

Намекнув на то, что в доме есть люди, а заодно и услав ребенка от греха подальше, она спросила:

– А в которой квартире-то проживали?

– Что? Ах да, в четвертой.

Женщина хотела что-то еще спросить, но толстый ватный сверток в коляске захныкал, она склонилась над ним, а когда разогнулась, странной старухи со сверкающими, будто стеклянными, глазами и точно судорогой сведенным лицом во дворе уже не было.

И опять дребезжал трамвай, входили и выходили на остановках школьники, инвалиды, служащие, колхозники, пенсионеры, военнослужащие. Плыли за окнами кирпичные пятиэтажки, вывески, хвосты очередей, оклеенные облезлыми плакатами заборы с высовывающимися из-за них жирафьими шеями подъемных кранов. Вслушиваясь в названия остановок, Ольга Петровна напряженно смотрела в окно в надежде увидеть хоть одно знакомое здание. За спиной кто-то буркнул: «Садитесь, мамаша», но она не обратила на это внимание. Лишь почувствовав похлопывание по плечу, она обернулась и инстинктивно шарахнулась в сторону. Уступавший ей место солдатик обиделся: «Что это вы меня, мамаша, так испугались? Я, чай, не крокодил». Сидевшая напротив дама с крашеными губами снисходительно заметила:

– На крокодила вы, товарищ, не похожи, но «мамашами» женщин надо с разбором называть. Откуда вам знать, может, гражданочка себя до сих пор в молоденьких числит?

Люди заулыбались, им и невдомек было, что этой седой испуганной женщине любой человек в военной форме все еще казался конвоиром.

Опомнившись, Ольга Петровна присела и еле слышно выдавила: «Спасибо». На конечной она хотела, как объяснял Василий, свернуть вправо на улицу Кирова, но, заметив на противоположной стороне трамвайного круга красивые чугунные ворота с тянущимся от них в обе стороны деревянным забором, остановилась. Сквозь ажурное литье проглядывали засвеченные солнцем контуры деревьев и фасад трехэтажного дома с колоннами, у крыльца которого стоял бежевый фургон с крестом и ежился на ветру человек в белом халате с наброшенной поверху телогрейкой. Ворота были на замке, белой краской на заборе было выведено ВХОД, стрелка указывала куда-то вдоль протоптанной среди сугробов тропинки, по которой семенили с авоськами сошедшие с трамвая пассажиры.

Это была больница, в которой Ольга Петровна когда-то работала! Душа ее рванулась навстречу, но, сделав по направлению к воротам несколько шагов, она повернула обратно. Прежде чем идти в больницу, нужно очистить от грязи купленное на кустанайской толкучке пальто, высушить боты, доставшиеся в наследство от соседки, двух месяцев не дожившей до указа о реабилитации. Там, откуда она возвращалась, эти вещи казались вполне приличными, но, представив себе брезгливость на лице начальницы отдела кадров, Ольга Петровна решила не рисковать. Радость от того, что два самых дорогих ей на свете здания сохранились и словно ждали ее возвращения, согрела душу. Впервые мечта о встрече с кем-то из бывших сослуживцев показалась не такой уж неосуществимой. Кроме того, добрым знаком было то, что улица, где ей, возможно, предстояло жить, находилась вблизи от больницы, где в самых смелых мечтах она еще надеялась поработать.

Солнце сияло уже вовсю, миллионами блесток отражаясь в лужах и ручейках, бегущих от подпиравших заборы сугробов. Улица Кирова с ее хлипкими заборчиками и покосившимися домишками казалась уютной и приветливой. С крыш свисали капающие гирлянды сосулек, кое-где на окнах сохранились резные наличники. Впервые со дня расставания с сыном на душе у Ольги Петровны полегчало. Подойдя к дому номер семь дробь девять, она взялась за веревку, заменявшую ручку калитки, но внезапно та сама распахнулась, и из нее на Ольгу Петровну вывалился мужчина с бессмысленным, искаженным пьяной гримасой лицом. Не заметив отшатнувшейся от него женщины, он с матюками, шатаясь, зашагал прочь, а Ольга Петровна, подавив горькое предчувствие, поднялась на крыльцо, постучала и, не дождавшись ответа, вошла в темные сени.

Грохнуло опрокинутое пустое ведро. Потыкавшись вслепую, она нащупала ручку и потянула дверь на себя: из сумрачного нутра на нее дохнуло нищим безрадостным бытом. Скупо светились завешанные газетами окошки, смрадом несло от помойного ведра, на столе хозяйничали тараканы, в окружении грязных стаканов и селедочных голов мутнела пустая бутыль из-под самогона. Ольга Петровна позвала. На звук ее голоса из-за отгородившей кусок горницы занавески раздался стон – на узкой сетчатой кровати лежала мертвецки пьяная, когда-то, видимо, миловидная женщина. Светлые волосы ее сбились в колтун, под глазом багровел кровоподтек, тело было обнажено, на полу валялись костыли и обрубок протеза. Прикрыв женщину одеялом, Ольга Петровна вновь позвала: «Полина, Поля», но, не открывая глаз, та лишь опять простонала.