Читать «ПРОСВЕТЛЕНИЕ ЭКЗИСТЕНЦИИ» онлайн - страница 314

Закон как чистая объективность становится мертвым механизмом. Как внешнее принуждение веления он требует слепого подчинения. То, что было необходимостью, которую возможная экзистенция слышала как свое подлинное самобытие и которая объективировалась в долженствовании, становится неподвижной внешностью. Восхождение к самобытию становится насильственно принуждающей волей к пустой необходимости порядка и формы.

Произвол есть своеволие, возникающее не из необходимости влекущегося к объективности экзистирования, но из витальности одного лишь существования. Он пользуется объективностями долженствования и так же точно отвергает их, всякий раз софистически обосновывая свои произвольные цели.

Повиновение в противлении следует долженствованию, как чему-то чуждому. Существование, в котором возможная экзистенция не слышит себя и не находит себе пути, и все же неопределенно чует (spürt) себя, ищет подчинения, как спасения.

Против мертвого закона восстает экзистенция, в ее никогда не фиксируемых с неизменностью возможностях; против нужды и крайности хаотического произвола - пафос закона; против повиновения - пробуждение самобытия.

Но произвол и повиновение находят друг друга, как в своей противоположности друг другу родственные. Они знают объективность закона не как свою, но как чуждую объективность. Не только произвол становится софистом; повиновение тоже старается в среде объективности нагнуть и приладить по себе то объективное, которому повинуется. Ибо в чисто объективном возможна нескончаемость рефлексии, подвергающая все сомнению, потому что никакая объективность еще не является абсолютной как фиксированная и навсегда значимой, и всякая объективность есть отдельная (eine vereinzelte) объективность. Напротив: в изолированной объективности этические веления, которые по большей части суть запреты, предстают двусмысленными.

2. Пример: «не лги».

- Каждый не только соглашается с положением «не лги», но каждый внутренне чувствует, что в этом законе с ним говорит истина. Но он тут же, принимаясь аргументировать объективно, делает и ограничения: вынужденная ложь, говорит он, дозволена, если к ней нельзя не прибегнуть в интересе другого, например, чтобы спасти ему жизнь (Aber alsbald macht er auch Einschränkungen in objektiven Argumentationen: Notlügen seien erlaubt, wenn sie unentbehrlich im Interesse des Anderen, z.B. um ihm das Leben zu retten, geschehen). Ложь во имя отечества не только дозволена, но в конкретном случае и требуется. Абсолютно всегда высказывать всю правду безнравственно (Schlechthin immer die Wahrheit heraussagen, ist unsittlich). Мы не только имеем право молчать, но там, где молчание само есть речь, мы прямо и непосредственно должны говорить неправду (das Unwahre), если этого требует высший интерес.

Обо всех подобного рода объективных ограничениях запрета и оправданиях лжи следует сказать, что эти обоснования никогда по-настоящему не убеждают. Тот, кто однажды проникся в душе возможностью говорить исключительно только правду, всегда станет остерегаться этих обоснований, приспосабливающихся к действительности и вводящих в заблуждение относительно истока долженствования. Ибо кто решает, требует ли от нас лжи благо отечества, или жизнь другого человека, - кто решает, таков ли способ экзистенции отечества и жизни другого, чтобы ради них вообще возможно было требовать отказа от правдивости? Если я высказываю суждение, что есть-де такие случаи, когда мне позволено лгать, то никто уже не знает с достоверностью, не считаю ли я, что по отношению к нему для меня настал такой случай; надежная уверенность в ожидании истины совершенно прекращается. Если я лгу, то в то же мгновение я потерял перед самим собою то достоинство, которое присуще мне, если я всегда говорю только то, что считаю истинным. Я покорился силе, которая смогла принудить меня ко лжи. Поэтому философы с абсолютным радикализмом запрещали всякую ложь: ложь как действие есть, говорили они, противоречие в самом себе и отменяет всякую нравственность.