Читать «Харбинские мотыльки» онлайн - страница 179

Человек даже не моргнул. Ему было все равно. Он стоял и мимо плеча художника смотрел куда-то. Из приоткрытого рта шел дымок. Художник усмехнулся, покачал головой, воскликнул: Quelle betise! — повернулся и пошел вниз по ступенькам.

Каблуков и Тимофей были у себя. Что-то клеили. Иван вырезал ножом куколок, а Тимофей их обклеивал. С порога Ребров бросил Ивану листовку, письмо, сказал, что заходить не станет, даже раздеваться не станет, и пошел в атаку:

— Передайте вашему брату, чтоб эти, из Харбина, мне больше ничего не слали! Я в тюрьму по вашей милости угодил! Двое суток просидел. Пять раз вызывали на допрос, не кормили и спать не давали. Напишите брату или кому он там пишет, чтоб на мой адрес не присылали. Если хотят и дальше это поддерживать, пусть с Солодовым или с Сундуковым в Ревеле спишутся. А со мной — всё! Слышите? Кончено! Никаких штучек. Никаких посылок я никому слать не стану. Ишь как! Посылаешь кому-то, а там, оказывается, другой человек получает, а меня по вашей милости…

— Да замолчите вы, слушать тошно вас! — заорал Каблуков, сорвавшись со стула, взлетела лиловая пыль, что-то вспорхнуло. — По вашей милости, по вашей милости… — передразнил он, кривя рот так, что жилы на шее вздувались, а ноздри вздрагивали, как у лошади. — Это меня по вашей милости неделю продержали в холодной! Открылось кровотечение аж! Все он там наболтал, все выболтал: меня попросил Каблуков, Каблуков сказал… Каблуков, Каблуков… Понаписали там невесть чего… везде Каблуков… Все, чего и не было! В каждом предложении — Каблуков, как запятая! Кто вас просил? Сказали б, что просто вашим именем подписался кто-нибудь…

Его лицо горело от гнева. Ребров потерял дыхание. Сглотнул. Закашлялся. Заговорил.

— Учить будете? Я вам не дам на меня орать!

— Это я вам не дам тут орать!

— Я вам тысячу раз говорил: меня это все не интересует. Не надо меня впутывать в ваши комбинации!

— Вас спросили — вы согласились.

— Бросайте это недостойное занятие!

— Ах, ты какой! — Каблуков всплеснул руками по-бабьи, хрустнул в коленях и, повернув слепое око к Тимофею, заговорил с ним краем рта, страшно поглядывая на ботинки художника, лицо и вся фигура его были жутко перекошены, во всем облике Ивана неожиданно сгустилась угроза, голос его звучал глухо, слова он проговаривал медленно: — Посмотри-ка на него, Тимка. Это твой друг. Пришел нас агитировать отречься от родины. Сам отрекся и нас зовет. Куда, спрашивается, зовет он нас? Посмотри на него и подумай, куда зовет тебя этот человек? Ну, что скажешь, Тимка? Сколько их вокруг, на каждом шагу, и каждый отречься подбивает. Мало нам того доктор-ишки, из-за которого меня в кутузке держали, так и этот еще понаписал… А теперь стоит, уму-разуму учит, я, значит, во всем виноват, а он вишь, какой — верно поступил. Эх! — Потряхивая кудрявой головой, он по-мужицки крякнул, словно выпил водки, губы даже утер рукавом, сел и, изменившись в лице, сосредоточился на письме. — Так, ну это-то нам все понятно. — Отложил письмо, развернул отчет, углубился. — Ага…