Читать «Антропный принцип» онлайн - страница 29

«Жизнь длинную, точно французский батон…»

Что сказать мне о жизни?

И. Б.

Жизнь длинную, точно французский батон,

Понюхав, лизнув и потрогав,

Додумался, что меня мучит – вот он,

Соблазн подведенья итогов.

Ведь можно сказать: поглядите, каков, —

На медные деньги научен,

А после десятка веселых глотков

Художествен, даже научен.

Я прожил в семье, я детей пропитал,

И что б там судьба ни таила,

Я всех Александров уже прочитал —

От Пушкина до Михаила.

Сказать ли: все было? Боюсь, подведу

Черту, распрощаюсь со всеми,

Себя под такой монастырь подведу —

Под вечно прошедшее время.

Сказать ли Харону: «Давай погребем.

Желательно выгрести к раю.

Ведь мы не эпоху со мной погребем,

А джинсы с бахромкой по краю.

Ведь я никогда не играл в криминал,

Но все мы немного приматы.

Я слово корежил и мысль приминал,

И ими, как видишь, примятый.

Давай погребем. И на той стороне

Желателен берег пологий,

А если ты что-то имеешь ко мне,

В момент настригу апологий».

Нет, лучше театра прогулка в саду, —

Прощайте, котурны и тога! —

Я просто боюсь, что с ума не сойду,

Что выживу после итога.

Что стану я делать – разумный, живой? —

И то-то мне будет фигово,

Что снегом меня обнесло по кривой

И вьюга целует другого.

Памяти А. Гуревича

Не кукушка пляшет между створок,

Не птенец торчит из скорлупы —

Мы выходи в плаванье за сорок,

Как за Геркулесовы столпы.

Лунная дорога ли, тропа ли

Высветит притихшую ладью —

Здесь мои товарищи пропали,

Вышли за пределы – и адью.

Я позабываю божье имя

И прошу, забывши: «Извини,

Если пропадать, то вместе с ними,

То есть там, где сгинули они».

Мне не нужно боли или крика,

Мне не нужно славы или книг,

Лишь бы, как сказала Вероника,

Встреча на вокзале и пикник.

А не так, чтоб, выйдя на пригорок,

Потеряться взглядом в синеве,

Как кукушка, плача между створок,

С белой скорлупой на голове.

«Мне снилось, что выпали зубы…»

Я видел свое погребенье…

К. Случевский

Мне снилось, что выпали зубы,

Но старец морочит Беттину, —

Я видел их сверху. Внизу бы

Увидел другую картину:

С глазами слезистее кварца,

Наставив, как дула, соски,

Морочит почтенного старца

Беттина у классной доски.

Она его душит мирами

Его же; мол, Запад с Востоком…

А он барабанит по раме,

Покинув диван ненароком.

За уличным блеском фонарным

Он видит аптеку в ночи

И молвит: «Довольно, фон Арним.

Пятерка. Теперь помолчи».

Не то чтоб отказывал мозг,

А точат и точат, глодая,

Диван да аптечный киоск,

Но точно не дева младая.

И мнит, остывая: «А жар-то?» —

Но жизнь барахлит, как чужая,

Последние вспышки азарта

Холодным стеклом отражая.

Не видно трубы заводской,

Ни веток тоски паутинной,

И мир ограничен доской,

Окошком, простенком, Беттиной.

Что дальше? Диван да подушка

Поддержат уставшую крышу, —

И снится, что выпали пушка —

И я ничего не услышу.

Крольчиха

Я пребывал в задумчивости тихой

И с недопитой рюмкою в руке

Пытался заговаривать с крольчихой

На общем для обоих языке

О том, что мы сегодня хоронили

Товарища, но это не беда,

О том, что гроб едва не уронили,

Табличку навинтили не туда;

Священник не тянул на златоуста,

Невнятно мямлил, будто все равно,

Напоминая чем-то «пусто-пусто» —

Костяшку из набора домино.

На теплой кухне мы не пали духом,

Веселье шло за нами по пятам,

И я, крольчиху почесав за ухом,

Все говорил о том, что было там, —

Там было сыро, холодно, осклизло,

Но в норме, как на кладбище.

А здесь

Крольчиха кость куриную разгрызла —

И дрогнул мир, и накренился весь.

И так всегда: воспринимая знаки,

Мы осознать иное норовим;

Так Ходасевич доверял макаке,

Так Пушкина морочил серафим;

И то-то озаренье подрезает,

Как киллер при кинжале и плаще,

Когда крольчиха с костью потрясает,

А смерть не замечаешь вообще.