Читать «Великолепная двадцатка: архитектура Москвы и зачем она была» онлайн - страница 9

Полагаю, точно также происходит с нынешней архитектурой. Если бы Россия сегодня превратилась в европейскую страну (или если превратится в будущем), то вещи Сергея Скуратова, Владимира Плоткина или Юрия Григоряна станут предметом паломничества – как первые ступени на грандиозном пути, приведшем к великой цели. Так, скажем, сегодня происходит в Сингапуре, где довоенные кварталы на Club Street (провинциальный английский модернизм) ухожены, умыты, отреставрированы и показываются туристам как первые шаги на пути к жилым комплексам Либескинда и Колхаса. Если бы России удалось стать, не знаю, чем-то вроде «Великой Ордуси» из детективных романов Холма ван Зайчика, где «православие – самодержавие – народность» неясным образом соединились бы с конфуцианской этикой и «американской деловитостью» (как выражались в 30-е годы), то ровно ту же роль исполняли бы работы Михаила Посохина, Виктора Колосницына или Андрея Бокова. Проблема в том, что сегодня ни того, ни другого не случилось, и не похоже, что случится. Отсюда архитектура последних двадцати лет оказывается опытом отрицательного ответа на исторические вопросы. Опытом исторического поражения.

Это поражение оказывается фактором, который влияет на профессиональную оценку архитектуры. Так не должно быть, разумеется, но проблема в том, что абсолютных критериев качества сегодня не существует. Мы оцениваем жизнеспособность школы по тому, насколько ей удалось утвердить свои приоритеты и повлиять на другие школы, а это невозможно, если архитектура отмечает линию пути, по которому страна идет в тупик. Кому охота повторять такой опыт?

Но при этом ведь исторический смысл и смысл жизни – даже если это не личный смысл жизни, но смысл жизни поколения – не одно и то же. Исторический смысл мы можем формулировать в терминах эксперимента – может ли Россия стать европейской страной – и получать отрицательный результат. Критерий чистоты эксперимента – возможность его повторять, а этот эксперимент уже ставился раз пять в русской истории, и, вероятно, нынешний эпизод – не последний. Но на вопрос о смысле жизни отрицательного ответа дать нельзя, потому что это не эксперимент, его нельзя поставить второй раз. Ответ здесь не дается в законченном виде, а проживается, длится, и процесс здесь важнее результата.