Читать «Великолепная двадцатка: архитектура Москвы и зачем она была» онлайн - страница 8

Нет, попытка изъятия из наследия России ее советского опыта показывает, что в таком случае для мира она не представляет интереса. Из русской поэзии, литературы, кино невозможно изъять коммунистический тренд, потому что это страшно обедняет эти культурные феномены. Конструктивизм, скажем, превращается в формальный поиск новых решений, осуществленный малообразованными людьми на отсталой технологической базе, а Осип Мандельштам оказывается камерным академическим поэтом начала века, по недоразумению продолжавшим сочинять до конца 1930-х. Точно так же с великим государством, великой историей и т. д. – при всем уважении к ним, без советского эксперимента они становятся провинциальным эпизодом, не имеющим значения для мировой истории. Этот путь точно также ведет в третий мир, и, собственно, уже привел.

Архитектура же жила именно этими смыслами. Урбанисты школы Гутнова, лужковские постмодернисты, «бумажники», неоклассики проверяли наше наследие на предмет возможности очистить его от советского и опереться на очищенное, чтобы жить дальше. Неомодернисты проверяли возможность пересадки сюда европейской цивилизации. С разным качеством, по-разному, но и то и другое было попыткой осмыслить наше существование здесь и сейчас посредством двух нарративов – Россия как Запад и Россия без коммунизма.

Поражение – именно здесь, потому что эти попытки не стали смыслом для людей. Мы не приняли этот смысл, мы не затем жили, чтобы превратить трущобы не снесенной по недогляду Остоженки в гетто для форбсов, и не затем хотели восстановить храм Христа Спасителя, чтобы РПЦ МП бросила в лагерь трех девиц Pussi Riot. Общество не приняло тех смыслов, которые архитекторы выразили, – но я не уверен, что не приняло, поскольку они выразили эти смыслы не так, не теми формами. Дело в том, что сами смыслы таковы, что мы не хотим, чтобы их так уж и выражали.

Однажды в споре с Михаилом Филипповым про наследие «бумажников» у меня родился аргумент из арсенала «альтернативной истории». Мне представляется очевидным, что если бы Советский Союз не рухнул двадцать лет назад, то сегодня его собственные работы, вещи Александра Бродского, Юрия Аввакумова, Михаила Белова оказались бы в коллекциях МоМА и Tate Modern, мир говорил бы о третьем русском авангарде, и в России прогрессивная общественность носила бы их на руках. Точно также я совершенно уверен, что если бы СССР рухнул со смертью Ленина, в 1924 году, русский конструктивизм не стал бы всемирно значимым явлением, а остался бы локальным интересным эпизодом, вроде чешского, венгерского или еврейского архитектурного авангарда на палестинских территориях. Но поскольку за ним вдруг оказался опыт миллионов людей, которые строят альтернативный способ жизни и ставят на себе эксперимент для всего человечества, он – с ткацкими заводами в Иванове, с бараками для рабочих из камышита, с фабриками-кухнями и ДК, со студенческими проектами в журналах – превратился в предмет общемирового интереса. Я, кстати, полагаю, что крах коммунистического эксперимента в СССР через какое-то время приведет к переоценке значения русского авангарда в формировании глобального модернизма, и не совсем понимаю, как этому противостоять. Есть множество архитекторов и архитектуроведов, которые считают, что формы важны сами по себе, независимо от жизни, которую они оформляют, и те, кто считают, что русский авангард – это крупнейший банк идей и приемов, который устоит перед любой инфляцией, найдут себя в компании в высшей степени достойных и симпатичных людей. У меня другая точка зрения.