Читать «Закат и падение Римской империи. Том 7» онлайн - страница 172

Но облачение и язык того латинского священника, который совершал у алтаря богослужение, были предметом скандала для греков, которые с ужасом заметили, что он освящал пресный хлеб и вливал холодную воду в чашу св. Причастия. Один национальный историк со стыдом признался, что ни один из его соотечественников, ни даже сам император, не были искренны в этом соглашении. Для их торопливого и безусловного изъявления покорности служило извинением данное им обещание предстоящего пересмотра заключенных условий, но самым лучшим или самым худшим для них оправданием служило их собственное сознание в вероломстве. Когда их добросовестные единоверцы осыпали их упреками, они шепотом отвечали: "Потерпите немного; подождите, чтоб Бог избавил столицу от великого дракона, который хочет пожрать нас. Тогда вы увидите, искренно ли наше примирение с азимитами". Но терпеливость не принадлежит к числу атрибутов религиозного рвения, а хитрыми уловками двора нельзя стеснять или обуздывать народный энтузиазм. Жители обоего пола и всех сословий толпами устремились из Софийского собора к келье монаха Геннадия, чтобы спросить совета у этого оракула церкви. Святого человека нельзя было видеть, потому что он, как следовало полагать, был погружен в глубокие думы или в мистический экстаз; но он выставил на дверях своей кельи красноречивую дощечку, на которой верующие мало помалу прочли следующие грозные слова: "Несчастные римляне! Зачем хотите вы отрекаться от истины; зачем хотите вы полагаться на итальянцев, вместо того чтоб возлагать ваши упования на Бога? Утрачивая вашу религию, вы утратите и ваш город. О Боже! сжалься надо мной. Я заявляю перед Тобой, что я невиновен в этом преступлении. Несчастные римляне, одумайтесь, не торопитесь и покайтесь. С той минуты как вы откажетесь от религии ваших предков и впадете в нечестие, вы поступите в рабство к иноземцам". Чистые, как ангелы, и гордые, как демоны, девственницы, посвятившие себя Богу, отвергли по совету Геннадия акт соединения и отказались от всякого общения с настоящими и будущими сообщниками латинов, а большая часть духовенства и народа одобрила их решение и последовала их примеру. Из монастыря благочестивые греки разошлись по трактирам; там они пили за погибель папских рабов, опоражнивали свои стаканы в честь иконы Святой Девы и молили ее защитить от Мехмеда город, который она ранее того спасла от Хосроя и от Хагана. В двойном опьянении — от религиозного усердия и от вина — они отважно восклицали: "Какая нам надобность в помощи, в соединении церквей и в латинах? подальше от нас с культом азимитов!" В течение зимы, предшествовавшей взятию Константинополя турками, вся нация обезумела от этих заразительных неистовств, а Великий Пост и приближение Пасхи, вместо того чтобы внушить милосердие и любовь, лишь усилили упорство и влияние фанатиков. Духовники стали проверять религиозные верования своих прихожан и тревожить их совесть; они стали налагать строгую епитимию на тех, кто принял Причастие от священника, давшего положительное или безмолвное согласие на соединение церквей. Совершенное таким священником богослужение сообщало заразу безмолвным и безучастным зрителям церковного обряда; он лишался своего священнического звания за то, что устраивал такое нечестивое зрелище, а к его молитвам или отпущению грехов не дозволялось прибегать даже в тех случаях, когда угрожала внезапная смерть. Лишь только Софийский собор был осквернен латинским богослужением, духовенство и народ стали удаляться от него, как удалялись от еврейских синагог или от языческих храмов, и мрачное безмолвие стало царить под обширными и великолепными церковными сводами, которые так часто оглашались молитвами и благодарственными молебнами среди облаков фимиама и при блеске бесчисленных светильников. На латинов смотрели как на самых гнусных между еретиками и неверующими, а великий герцог, занимавший в империи пост первого министра, как рассказывали, объявил, что ему было бы приятнее видеть в Константинополе чалму Мехмеда, чем папскую тиару или кардинальскую шапку. Эти неприличные для христиан и для патриотов чувства были общими среди греков и сделались гибельными для них; император не пользовался любовью своих подданных и не находил в них опоры, а их врожденная трусость освящалась покорностью перед волей Божьей или химерической надеждой, что они будут спасены каким-нибудь чудом.