Читать «Закат и падение Римской империи. Том 7» онлайн - страница 122

Через тридцать лет после возвращения Палеолога из Италии его сын и преемник Мануил предпринял по таким же мотивам, но в более широких размерах, поездку на Запад. В одной из предшествующих глав я говорил о его договоре с Баязидом, о нарушении этого договора, об осаде или блокаде Константинополя и о прибытии французских подкреплений под начальством отважного Бусико. Мануил обращался к латинским монархам за помощью через своих послов, но его уверили, что личное присутствие несчастного монарха способно разжалобить самых грубых варваров и вызвать от них содействие, а советовавший предпринять эту поездку маршал подготовил прием византийскому монарху. Страна была во власти турок, но морской переезд в Венецию был беспрепятствен и безопасен; Италия приняла Мануила как первого или, по меньшей мере, как второго из христианских монархов; он внушал сострадание, потому что в нем видели поборника христианской религии, а достоинство, с которым он себя вел, не дозволило этому состраданию перейти в презрение. Из Венеции он отправился в Падую и в Павию, и даже тайный союзник Баязида герцог Миланский доставил ему почетный конвой до самой границы своих владений. На французской границекомандированные королем должностные лица приняли на себя все заботы о его особе, о его путешествии и о его путевых издержках, а в находящийся вблизи от столицы Шарантон выехали к нему навстречу верхами и в полном вооружении две тысячи самых богатых граждан. У ворот Парижа его приветствовали канцлер и парламент; затем Карл Шестой, сопровождаемый принцами своего дома и своими вельможами, радушно обнял своего собрата. Константинова преемника одели в белую шелковую одежду и посадили верхом на белого как молоко коня; эта последняя подробность имела важное значение во французском придворном этикете; белый цвет считался символом верховной власти, а германский император во время своего последнего пребывания в Париже высокомерно потребовал этого отличия, но, получив решительный отказ, был принужден довольствоваться черным конем. Мануилу отвели помещение в Лувре; празднества и балы сменялись одни другими, и французы изощряли свою любезность на то, чтоб выставлять напоказ свою роскошь и развлекать скорбь императора банкетами и охотой; ему дозволили пользоваться его собственной часовней, а язык, обряды и одеяния греческого духовенства поражали удивлением сорбоннских богословов и, быть может, производили между ними скандал. Но при самом поверхностном знакомстве с положением королевства император должен был прийти к убеждению, что было бы напрасно ожидать существенной помощи от Франции. Хотя у несчастного Карла и бывали такие минуты, когда к нему возвращался рассудок, но он беспрестанно снова впадал в бешенство и в беспамятство; его брат герцог Орлеанский и его дядя герцог Бургундский попеременно захватывали в свои руки бразды правления и своим пагубным соперничеством подготовили междоусобную войну. Первый из них был пылкий юноша, проводивший жизнь в роскоши и любовных похождениях; последний был отец того графа Иоанна Неверского, который был незадолго перед тем выкуплен из турецкого плена, и хотя бесстрашный сын с нетерпением желал отомстить за свое поражение, более благоразумный отец не желал вовлекаться в новые расходы и опасности. Когда Мануил насытил любопытство французов и, быть может, успел им надоесть, он решился посетить соседний остров. На пути из Дувра в Лондон ему было оказано в Кентербери почтительное гостеприимство настоятелем и монахами св. Августина, а в Блакгеде, окруженный своими придворными, король Генрих Четвертый сам приветствовал греческого героя (я выражаюсь словами нашего древнего историка) и в течение нескольких дней оказывал ему в Лондоне почет, подобающий восточному императору. Но положение Англии было еще менее благоприятно для замыслов о священной войне, чем положение Франции. В том самом году наследственный монарх был свергнут с престола и лишен жизни; царствовавший в ту пору король был счастливый узурпатор, который был наказан за свое честолюбие недоверием к окружающим и угрызениями совести, и Генрих Ланкастерский не мог ни сам удалиться, ни удалить свои войска от трона, который беспрестанно потрясали заговоры и восстания. Он скорбел об участи константинопольского императора, ценил его личные достоинства и устраивал в честь его празднества; но если английский монарх и согласился поступить в число крестоносцев, то он сделал это только для того, чтоб удовлетворить своих подданных, и, быть может, для того, чтоб успокоить свою совесть притворным намерением взяться за такое святое дело. Осыпанный подарками и почестями, Мануил возвратился в Париж и после двухлетнего пребывания на Западе направился через Германию и Италию в Венецию; оттуда он отплыл в Морею, где стал спокойно дожидаться момента своей гибели или своего спасения. Однако он избегнул позорной необходимости публично или втайне торговать своей религией. Латинскую церковь раздирал раскол: папы римский и авиньонский оспаривали один у другого право владычества над европейскими королями, народами и университетами, а император из желания снискать дружбу обеих партий воздерживался от всяких сношений с бедными и непопулярными соперниками. Время его путешествия совпало с юбилейным годом, но он проехал через Италию, не попытавшись получить или заслужить полную индульгенцию, которая заглаживает грехи верующих или избавляет их от необходимости покаяния. Римский папа оскорбился этим пренебрежением, обвинил императора в неуважении к одному изображению Христа и обратился к итальянским владетелям с советом не оказывать никакой помощи этому упорному еретику.