Читать «Кровавый разлив» онлайн - страница 36
Давид Яковлевич Айзман
Черезъ раскрытое окно тихо вливалось золотое пѣніе солнечныхъ лучей, оно въ молитвенномъ восторгѣ припадало сзади къ головѣ дѣвушки, къ слегка растрепавшимся волосамъ ея, и русые, они сіяли, какъ ореолъ да старомъ, потемнѣвшемъ холстѣ…
4.
— Я пойду, — просто сказала Наталья.
— Ты, можетъ быть, и права, сестра!
И Пасхаловъ умолкъ.
Молчала Наталья, печальная и строгая, и ничего не говорилъ и Васильковскій.
… Какъ будто случилось что-то.
Какъ будто одно и то же чувство, — или, можетъ быть, предчувствіе, непонятное, но важное, глубоко-значительное, охватило и Васильковскаго, и Федора Павловича.
Какъ будто пахнуло на дѣвушку крыломъ своимъ будущее, — и было святое крыло это въ гимнахъ, въ сіяніи безсмертія, орошенное тьмою могилъ.
— Ты, можетъ быть, и права, сестра, — еще тише проговорилъ Пасхаловъ.
И опять всѣхъ трехъ охватило молчаніе, — глубокое, значительное, почти торжественное.
А потомъ заговорилъ Васильковскій, — тономъ звонкимъ и дѣланно веселымъ.
— Нѣтъ, правъ я… Если я отвѣтственъ за погромы, то въ неменьшей мѣрѣ отвѣтственъ я и за землетрясеніе на японскомъ побережьѣ. Да… и оба вы — чудаки… Да… А евреи?.. Я скажу вамъ, дѣти мои, что нѣтъ на свѣтѣ публики болѣе живучей, чѣмъ евреи… Знаете ли вы, напримѣръ, дѣти мои, сію глубоко правдивую кантату:
другой потомъ утонулъ, третій застрѣлился, четвертый огурцомъ зарѣзался, и такъ дальше… Цѣлыхъ девять еврейчиковъ погибло, остался одинъ. Одинъ!.. И все жъ таки, черезъ годъ, — глядь! — и ужъ снова
— Константинъ!
Пасхаловъ быстро поднялся.
— Да, я Константинъ. — Васильковскій нахмурился и тоже всталъ. — Я Константинъ Васильковскій… И по случаю этой причины ухожу… Ну тебя совсѣмъ, Федоръ, — отъ тебя и отъ твоей сестрицы заболѣешь…
Васильковскій, красиво оскаливъ зубы, усмѣхался. Внутренно же онъ былъ хмуръ и очень золъ.
IX
1.
Пасхаловъ шелъ внизъ, къ болоту. Иногда онъ останавливался, поднималъ глаза, обводилъ ими улицу, дома, далекій горизонтъ, бурыя хаты деревни Татарки на немъ, — и выраженіе унылаго недоумѣнія еще рѣзче становилось на его лицѣ… Вездѣ люди, русскіе люди, они дѣлаютъ обычное свое дѣло, торгуютъ, судятъ, лѣчатъ, пишутъ бумаги, работаютъ въ мастерскихъ и въ полѣ, все идетъ безъ большихъ измѣненій, по старому, какъ шло вчера, какъ годъ назадъ шло, вездѣ русскіе люди беззаботно и спокойно дѣлаютъ привычное дѣло свое, и онъ одинъ стоитъ отдѣльно отъ нихъ, стоитъ одинъ…
Онъ думалъ о томъ, что говорила мать о погромѣ, о благожелательныхъ возраженіяхъ ей отца, и о томъ думалъ, что слышалъ сегодня на больничномъ дворѣ… Онъ вспоминалъ голубые глаза Кочеткова, жалѣвшаго курицу, онъ негромко, но вслухъ, бормоталъ: «я выписалъ его, я его выписалъ», — и ясно, такъ отчетливо и ясно видѣлъ, что стоитъ одинъ, далеко и одинъ… И острѣе, чѣмъ когда-либо, сильнѣе, чѣмъ во всю жизнь свою, чувствовалъ, что онъ русскій.
