Читать «Простодушное чтение» онлайн - страница 157

...

«Вот это большое фото часто поражало Сашу: 1933 год, деревенские девушки сидят группой, их около двадцати. Девушки холеные, можно сказать – мордатые, одна другой слаще. Но ведь – коллективизация, работали за галочки»;

«А вот и дедушка, с другом, 1938 год. Лица ясные, глаза широко раскрыты, суровые мужские полуулыбки.

Командирские часы на руке деда, огромные, выставлены напоказ. Товарищ полукавказской внешности, но достойный такой кавказец, яркий, весь – вспых, точно неведомым образом отразил фотовспышку. 1938 год. Чего улыбаются? Хорошо им. Довольны, что фотографируются; впереди – жизнь».

То есть герой, похоже, всерьез полагает, что свидетельства историков о голоде в деревенской России в начале 30-х и констатация того, что большевики последовательно уничтожали русское крестьянство как опасный их режиму «мелкобуржуазный» класс, – что все это нынешняя либеральная пропаганда. И что террор 1937 года коснулся исключительно либеральной интеллигенции и некоторых слоев тогдашней политической элиты, а оставшихся безгласными в мемуарной литературе миллионов «обыкновенных людей», расстрелянных или пошедших по лагерям, как бы и не было вообще. Уже по этим приметам мы можем выстраивать политические ориентиры Саши: возвращение в счастливое (как искренне полагает герой) советское прошлое, только обустроенное новыми, «самыми лучшими людьми».

То, как приходит Саша к «революционной идее», прописано в романе достаточно подробно. Саша изначально, еще до смерти отца, чувствует в себе «комплекс безотцовщины» – его рано умерший отец, институтский преподаватель, жил, внутренне отделившись от сына, душу отводил в пьянстве. Родства с ним Саша не чувствовал и в детстве. Мать же он полюбит, точнее, начнет жалеть позже – как «простую, в сущности, женщину», которая не сумела даже от армии его откосить. Детская угрюмость возрастает с годами, переходя в подростковую, отчасти капризную, мизантропию: мир не таков, как мне хочется, так пусть плохо будет миру. Выразительны в этом отношении сцены похорон отца, состоявшихся еще до вступления Саши в партию. Герой здесь – во власти бытового жгучего раздражения, обиды на жизнь, «унизившей его» смертью отца. Вот степень этого раздражения: автобус с гробом застревает в автомобильной пробке —

...

«стукнулись два автобуса. У дороги стояли пассажиры. Асфальт был посыпан стеклом. „Скорой“ не видно, – приметил Саша. Никто не погиб и даже, видимо, не был ранен. Саша испытал почти жалость, что никого не убило».

Вместо скорби, вместо того великого и страшного, что опускается на человека в момент смерти близкого, – какое-то, до поры скрытое, мстительное чувство и потребность расквитаться с миром.

И вот эта рано обозначившаяся отторгнутость от мира постепенно перерастает в мизантропию вызревшую, черную, угрюмую, почти агрессивную:

...

«Саша был готов ударить и убить любого, и оттого улыбка его была несказанно легка»; «Мужик ежеминутно цыкал зубом. <…> Захотелось взять мужика за спутанные вихры на затылке и попросить: „Не цыкай“, предварительно ударив башкой о лобовуху»; «Сосед за стеной кашляет так отвратительно гулко… Вот так кашляет сосед, убил бы его»