Читать «В степях донских» онлайн - страница 17
Иван Павлович Толмачев
— Тесно в школе, давай на площадь!
— Айда митинговать к церкви!
За столом зашушукались. Потом объявили: собрание переносится на площадь.
Кто-то догадливый ударил в церковный колокол, и народ пошел гуртом. Представители власти растерялись: такого они не ожидали. Во что это выльется?
А площадь словно ширилась, гудела многоголосым хором. На тесной, наспех сколоченной трибуне — Яловой. Мнет шапку, гладит, волнуясь, копну слежавшихся волос.
— Я, друзья-товарищи, не большевик, но мне зазорно слышать такие речи про них. Большевики — такие же люди, как и мы... и глаза у них такие... и рогов нету. Брешет на этот счет господин атаман! Сам своими глазелками видел.
— Со страху атаману померещилось!
Крики одобрения подбодрили Ялового — и он громко закончил речь:
— Большевики правду кажуть! Землю надо брать и делить!
На трибуне — представитель власти, в кожанке. Выпятив узкую грудь, потрясает тонкими, жилистыми руками.
— Мы, меньшевики, за народ. Правительство Каледина послало меня к вам с великой миссией. Мы должны покончить с комитетчиками. Тот, кто уже взял помещичью землю, пусть откажется и вернет ее хозяевам, иначе будем вынуждены вызвать для наведения порядка вооруженных казаков.
Последние его слова тонут в гневных выкриках площади, которую теперь не узнать: она бурлит, волнуется, полнится многоголосым шумом.
— Арестовать нас собираетесь?!
— Опять казак», как в пятом году, плетками пороть будут?!
— До-о-о-ло-й!!!
Меньшевик пытался еще что-то сказать, но ему не дали. Крики заглушали его истеричный, сорванный голос. Человечек, скомкав речь, отошел в сторону.
Теперь над толпой взлетели десятки рук — просят слова. По возбужденным, разгоряченным лицам вижу: пора выступить, сказать, иначе весь заряд уйдет на выкрики.
Воспользовавшись заминкой на трибуне, решительно расталкиваю толпу и выбираюсь вперед. Поднял руку. Сзади слышу крики:
— Не давать ему слова!
— Все ихние да ихние говорят, а нашим рот закрывают!
Мысленно ругнул себя, почему не снял погоны? Там, в пути, они требовались, поскольку кругом казачьи станицы, а здесь? Ясно: народ ненавидит золотопогонников, и это может помешать мне.
Заминка прошла, и Поливанов водит глазами по лесу рук, ища, видимо, кому бы дать слово из своих.
Вижу, как, заметив мою руку, блеснули надеждой глаза полковника. Еще бы — подпрапорщик, с крестами, — уж он-то скажет!
Несмотря на все протесты, Поливанов предоставляет мне слово. Поднимаясь на трибуну, слышу удивленные возгласы:
— Так это ж сын Павла Яковлевича! Неужто переметнулся на сторону богатеев?
Священник, угодливо улыбаясь, посторонился, уступая место, представитель власти на лету поймал мою руку, жмет холодными костяшками, бормочет слова одобрения.
С трибуны площадь, словно на ладони: кипит, бурлит. Сотни пар глаз. Одни смотрят на меня с надеждой, ласковые, другие — недоумевающие, с холодком недоверия. И все ждут.
Признаюсь, много раз приходилось мне выступать перед самой различной аудиторией, испытывать самые противоречивые чувства, волноваться, но никогда не переживал такого, как в тот памятный день. Пожалуй, тогда впервые понял, как велика ответственность человека, который говорит с народом, несет ему слова великой правды — правды партии Ленина. Словно сквозь туман, увидел сотни лиц, почти физически ощутил ожидание, которым наполнена толпа. Поборов волнение, сделал шаг вперед и обратился к землякам с задушевным словом: