Читать ««Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории» онлайн - страница 65
Мигель де Унамуно
– Вот-вот, спортсменки вроде тебя. Разве не так? Ведь ты выслеживаешь парочки не из-за похоти и не ради денег?…
– Клянусь тебе, что…
– Да, вопрос для тебя в том, как поразвлечься, не компрометируя себя серьезными обязательствами. Куда веселей компрометировать других.
– Послушай, я не могу спокойно видеть девушку, которой приходится менять ухажеров лишь потому, что ни одного из них она не в состоянии удержать…
– Да ты художник, Эметерио. Ты никогда не ощущал тяги к искусству?…
– Одно время я увлекался лепкой…
– Ага, тебе нравилось мять глину…
– Не без того…
– У гончара – Божье ремесло, ведь говорят, что Бог вылепил первого человека из глины, как кувшин…
– Ну а я, Селедонио, я бы предпочел ремесло реставратора античных амфор…
– Починщика горшков? Того, кто скрепляет горшки проволочками?
– Да что ты, никоим образом, это грубое занятие… Но вообрази: ты берешь в руки амфору…
– Зови ее кувшином, Эметерио.
– Ладно, ты берешь кувшин, разбитый на черепки, и из-под твоих рук он выходит как новенький…
– Повторяю, ты настоящий художник. Ты должен открыть гончарную лавку.
– А вот скажи, Селедонио, Бог сначала, не задумываясь, выломал у Адама ребро, чтобы сделать из него Еву, а какой ее сделать, придумал уже после?
– Полагаю, что так. Конечно, он предварительно помял и погладил ее хорошенько.
– Тут уж ничего не поделаешь, Селедонио, эта профессия, которую Дон Кихот так высоко ценил, меня притягивает, и вовсе не потому, что мне хотелось бы кого-то мять и поглаживать…
– Нет, нет, с тебя достаточно поглядывать…
– Это более духовное занятие.
– Да вроде бы.
– А иной раз, когда я думаю о своем одиночестве, мне приходит в голову, что я должен был бы пойти в священники…
– Для чего?
– Чтобы исповедовать…
– Ах да! Пусть перед тобой обнажают душу?
– Помню, как-то еще мальчишкой пришел я на исповедь, а священник между двумя понюшками табаку меня допрашивает: «Только не лги, только не лги! Сколько раз, сколько раз?» Но мне нечего было обнажить перед ним, я даже не понимал, о чем он спрашивает.
– А сейчас ты бы его лучше понял?
– Слушай, Селедонио, дело в том, что сейчас…
– Что сейчас ты умираешь от скуки, да?
– Нет, хуже, во сто раз хуже…
– Само собой, живя в таком одиночестве…
– В одиночестве, полном воспоминаний о пансионате доньи Томасы…
– Вечно Росита!
– Да, вечно Росита, вечно…
И они расстались.
Во время одной из своих вылазок Эметерио встретился с женщиной, которая произвела на него глубокое впечатление. Случилось так, что, когда он вечером вошел в одно окраинное кафе, вскоре вслед за ним туда же вошла девушка с длинными ресницами и длинными ногтями – ну точь-в-точь Росита! Ногти покрыты красным лаком, брови над черными ресницами подбриты и подрисованы черным карандашом, ресницы – словно ногти на подпухших и лиловатых веках и, под стать этим векам, тоже подпухшие и лиловатые губы. «Ну и ресничищи!» – сказал себе Эметерио. И тут же вспомнил, как Селедонио – а Селедонио был человек знающий – рассказывал об одном плотоядном растении, росянке: она захватывает чем-то вроде ресниц несчастных насекомых, привлеченных ароматом ее цветов, и высасывает из них соки. Ресниценосная девица вошла, покачивая бедрами, взбаламутила своими глазами все кафе, скользнула взглядом по Эметерио и махнула ресницами лысому старичку, который уже проглотил, не разжевывая, гренок и маленькими глотками тянул свое молочко с кофейком. Затем подмигнула ему, разом закогтив его ресницами, и одновременно провела языком по припухшим губам. У старичка лысина зарделась и стала такого же цвета, как ногти у незнакомки, и, пока та облизывала свои лиловатые губы, он тоже облизывался – мысленно – именно так! – мысленно облизывался. Красотка склонила набок голову, вскочила, будто подброшенная пружиной, и вышла. А за ней, почесывая себе нос, словно пытаясь что-то скрыть, поплелся, захваченный ее ресницами, несчастный потребитель кофе с молоком. За ним потащился с жалким видом и Эметерио, твердя про себя: «Уж не прав ли он, дон Иларион?»
