Читать «Избранная проза и переписка» онлайн - страница 119

А капли были уже куплены. Одна капля — три кроны. Аптекарь из сказки Гофмана сказал мне по-немецки, подмигнув:

— Молодые адвокаты перед первой речью принимают эти капли на куске кухена. И робкие девушки тоже принимают.

Я приняла капли и стала причесывать брови.

— Брось брови, — крикнула воспитательница. — Подбери косы, хоть раз в жизни. Провалишься ты с таким видом.

Мы пошли в зал. Мы были самой последней пятерной из выпуска. В зале было тихо, несмотря на всю комиссию и ревизора. У меня в руке был майский жук, а в кармане — иконка и фотография Загжевского на фоне снега.

Я знаю только, что во время экзаменов мне было все безразлично. Шульгин упал в обморок — я улыбнулась. Латинский перевод был темен, как Брынский лес, — я переводила без запинки. Ревизор спросил меня, кто был Коменский, — я улыбнулась и сказала, что он был великий человек. Я не молчала и не конфузилась. Я утверждаю, что на выпускном экзамене ничего больше и не надо. Даже пресловутого «общего развития».

Когда Козел дал мне какие-то «данные» и повел к доске, я нарисовала эллипсис, тыча обратной стороной огромного циркуля себе в грудь, и посмотрела Козлу в глаза.

— Скажите формулу, — сказала я требовательным шепотом. — Хоть начало.

Он сказал… Я стала выводить.

Экзамен сошел чудно. Из зала не хотелось уходить. У меня горели щеки, пылали глаза. Я продолжала задыхаться от красноречия, под действием адвокатских капель.

Лично для меня экзамены не кошмар в жизни. Для меня — это воспоминание о тех, единственных, часах, когда, мнится мне, я не боялась ни одного преподавателя и отвечала донельзя бойко, даже по математике, — впервые за все время моего образования. Я совсем не боялась жизни, вообще. Героика момента меня экзальтировала.

Вся наша пятерка выдержала на «всеми голосами», а так как она была последней по алфавиту, то тут в лагере началось настоящее ликование.

Моим родителям сказали: «Кто бы мог подумать, что она выдержит», и раз, и два сказали эту фразу.

А когда ее сказали в третий раз, то они начали обижаться и говорить, что я не хуже других.

А у меня сильная реакция: я — после капель. Мне уже было жаль, что я окончила эту свою гимназию. Мне хотелось плакать, что меня не оставили на второй год. Я боялась по-прежнему мира, который открывался за порогами лагеря. Мне было вполне неизвестно, какие люди живут в Праге, в Подкарпатской Руси, в Берлине, в Париже. Когда я пыталась представить себе большой город, например Брно, то я видела только огромный бальный зал, где нарядная публика, одетая почему-то средневеково, танцует под звуки венского вальса вокруг Загжевского, а он стоит и усмехается, как царица бала.

Я представляла себе русских эмигрантов идеалистическими, как русская интеллигенция в преданиях наших учителей. Я смутно видела трибуны Парижа, за которыми сидели то Мережковский, то Казем-бек, то Одоевцева с цветами, то Деникин, то зеленоглазая Цветаева. Мне казалось, что взоры всей Европы обращены на русскую эмиграцию, что мы призваны совершить великое дело, что от нас этого дела ждут, и мы его, безусловно, выполним. А если не выполним…