Читать «Донская повесть. Наташина жалость (Повести)» онлайн - страница 31

Арчаков вспомнил о большевистском агитаторе, приезжавшем в хутор, и шаги его стали крупнее и чаще. Возбужденные глаза его горели неровным огнем: они то искрились, вспыхивали, то заволакивались грустью, тускнели. Комната для такого шага была слишком тесной, и он часто менял направления… Но вот он, болтнув чубом, круто повернулся и в стремительной позе застыл перед Рябининым.

— Я одного, Иван Александрович, никак не возьму в толк, — слегка наклоняясь к нему, сказал он звенящим голосом, — ну, предположим, мужики бунтуют — у них мало земли, что ли. Но почему наши казаки с ума сходят? Вот ты говоришь: организуй из хуторцов сотню. Но ты знаешь: когда приезжал к нам на днях какой-то прохвост, я следил за казаками: ведь они с разинутыми ртами его слушали. И когда я попытался стащить его, мне никто не помог.

Станичный атаман Рябинин, утопая в мягком кресле, раскуривал коротенькую, с посеребренным мундштуком трубку. Голова его глубоко вдавалась в вислые широкие плечи. Над низким лбом, с резко выпяченными, почти голыми надбровными дугами, сияла плешина. Сбрасывая одну ногу с другой, он пошевелился, и пружины под его тяжестью певуче заскрипели.

От былой офицерской выправки в его фигуре не осталось и следа. Легко и плавно носил он свое грузное, плотное тело, когда на службе, в полку, был сотником. Но офицерскую карьеру ему испортила шальная пуля: она куснула его в ногу в первом же бою. Рана зажила быстро, но нога стала словно бы короче другой, и он слегка прихрамывал на нее. Получив отставку и повышение в чине, он приехал на родину, в станицу. Вскоре как офицер был избран станичным атаманом. На казачьих привольных хлебах потолстел, обрюзг и стал страдать одышкой.

Пухлой ладонью он оперся о подлокотник и привстал. Перед ним на полированном столе громоздились бутылки всяких форм и цветов. Он налил два бокала и, подняв один, молча кивнул Арчакову.

Тот стоял все в той же позе.

— Да мало того, Иван Александрович, что никто не помог. Нашлись и такие, которые поддержали его, увели домой, как хорошего приятеля. И кто же: урядник Фонтокин. Вот этого, тресни гром, не могу понять! — Арчаков сорвался с места и снова заскрипел сапогами. — Ведь ты знаешь его, Иван Александрович, Фонтокина. С ним я просто не придумаю, что и делать. Ведь мы вместе с ним росли. Испортился казак. И что обиднее всего — он геройский урядник, отважный вояка. Мутит казаков, снюхивается с хохлами, ходят табуном.

Рябинин опрокинул бокал, и вино коротко уркнуло в глотке.

— Пей, Василь Павлыч, да садись вот сюда, — сказал он густым баритоном и, погружаясь в кресло, пододвинул к себе стул. А когда Арчаков, опорожнив бокал, уселся рядом с ним, он взял его за руку. — Вот что, друг мой, — и обвел его ласковым взглядом. — Ты офицер храбрый, я знаю (он пожал ему руку). Но одной храбростью теперь не воюют. Нужно еще кое-что — умение. Казачьих выродков появилось много, слов нет. Но Дон имеет еще верных сынов (он поворочался в кресле, утопая в нем еще глубже). Фонтокина немножко я помню. Когда-то он был в моей сотне (брови у атамана шевельнулись). Он, пожалуй, обижается на меня за одно дело, если не забыл. Но он сам виноват. Я люблю порядок, дисциплину. Дисциплиной держится армия. Нет ее — нет и армии. Я скоро приеду к вам на хутор, поговорю с ним. Но ты пока извинись за меня и скажи ему, что я как офицер и атаман сделаю все, чтобы его пожаловали званием подхорунжего. А сейчас возьми его в сотню взводным урядником. Если за ним идут казаки, нам нужно его иметь. А всякие его увлечения новинками, я думаю, дело временное. Он просто устал и нервничает. Отдохнет — нервы улягутся. Красногвардейский отряд на нашей границе вечно стоять не будет. К вам уж приезжал один для политической рекогносцировки. Нам нужно быть готовыми… Но если Фонтокин не захочет пойти к нам, — голос Рябинина стал жестким и рокочущим, — ты сейчас же арестуй его. Нужно изъять его, пока он не навредил нам еще больше. Ты и хуторской атаман арестуйте его.