Читать «Донская повесть. Наташина жалость (Повести)» онлайн - страница 28
Николай Васильевич Сухов
— Так, так. Много, баишь, у казаков земли?
— Много, куда там! Я шел сейчас по полю и нигде не встретил запаханной полоски.
— А у вас мало?
— Мало. Я думаю, вам давно об этом известно.
Павло уже раскаивался, что, идя сюда, сомневался в успехе переговоров. «Авось что-нибудь еще выйдет. Может, казаки-то и в самом деле стали умнее», — подумал он, вспомнив слова Крепыша. И, все более ободряясь, снова принялся рассказывать про хорошую весну, которую не следовало бы упускать, а она уже уходит, про то, что вешний день год кормит и что после войны народ здорово пообеднял.
— А как ты думаешь: почему у казаков много земли? — перебивая его, вдруг спросил атаман. Он скучающе откинулся к стене, зевнул и концом насеки придавил паучка, раскидывающего сети под огромным, в золоченой раме портретом отставного императора, изображенного во весь рост в форме полковника лейб-гвардии казачьего полка.
Павло смешался: провел ладонью по лысине и умолк. Неприязненно окинул взглядом полковника в золоченой раме: на фронте ему немало пришлось ломать и жечь подобных портретов. Ниоткуда не вытекающего вопроса атамана он никак не ожидал. Кое-что он знал, почему у казаков много земли, но говорить об этом сейчас было невыгодно.
— Потому у казаков много земли, что они завоевали ее, — сам себе ответил атаман. — Вот! Понял? Завоевали. И всегда у них будет много.
Павло завозился на скамейке, привскочил, снова сел.
— Так должно быть. Да. И никто казакам не указ. Потому как земля завоевана их кровью. — Голос атамана уже скрипел, рвался; от недавнего добродушия не осталось и следа. — И никому эту землю мы не дадим.
Коваль повернулся к Павлу, укоряющими глазами посмотрел на него: что, мол, ты с ним говоришь! С ним надо разговаривать дубиной! И как бы про себя уронил:
— Собака на сене: сама не жрет и другим не дает.
— И не дам! Ты что за наставник! Что лезешь не в свои сани!
Павло встал, придвинулся к атаману вплотную и, сверкнув глазами, уперся своим тяжелым каменным взглядом в его покрасневшее лицо. Сквозь кашель чуть слышно прохрипел:
— Не дашь?.. Ты? Ну?.. А ежели дашь! А ежели большевики заставят!
— Что? Что-о?.. Большевики? Что? Вы грозить! Вы… Русапеты! Хохлы! Полицейский, полицейский!.. — Атаман захлебнулся, застучал по столу кулаками, затрясся в злобном припадке.
Павло молча повернулся — жилы на шее у него раздулись, лысина заалела — и зашагал к порогу, унося в груди вспыхнувшую с небывалой силой ненависть. Коваль вышел вслед.
На улице они перешагнули через полицейского (пьяный, откинув шашку, тот спал почти на дороге), матюкнули атамана на чем белый свет стоит и разговорились. Оказывается, Павло хорошо помнит Коваля. Когда он жил в работниках у Веремеева, частенько заходил к нему в кузницу. Коваль и тогда был такой же, как сейчас: сутулый, поджарый. Но Павла Коваль не узнал: в кузнице у него всегда бывает много людей, даже из других хуторов, и к тому же Павло, как видно, здорово изменился. Павло расспросил про хуторские новости, про казаков, в особенности про Филиппа Фонтокина, своего прежнего приятеля. И остался очень доволен, когда Яков Коваль расхвалил его. Павлу захотелось тут же встретиться с ним, и Яков рассказал, как его найти: поле, где он работает, как раз на пути в слободу. Павло пожал сухую руку Коваля и ушел.