Читать «Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм» онлайн - страница 43

— Сама виновата: молчит, — обронил кто-то.

— Может, она говорила, да никто ее слушать не захотел?

В разговор вмешался Борис Латов:

— Все, что мы здесь говорим, — Магарову до лампочки! Так что заткнитесь вы со своими благими намерениями. Как он скажет, так и будет. Даст — будем иметь. Выделит транспорт — поедем. Построит больницу — будут нас лечить. И все другое также зависит от его верхней губы.

— Значит, надо идти к нему! — решил Оленич. — Побеседовать всегда полезно. Согласны?

14

Старая Прониха стояла на пороге хаты и молча наблюдала, как землеустроитель Дмитрий Шевчик, хмурясь, замерял ее подворье, огород, что-то записал в тетрадь, потом вытащил из сумки несколько свежевыстроганных колышков и позабивал их посредине огорода. Затем объяснил хозяйке:

— Такое решение Магарова, Евдокия Сергеевна: половину огорода отрезаем. Ваша делянка — до колышков, дальше — колхозное.

Он пошел было к воротам, но обернулся и развел руками:

— Я-то считаю, что это несправедливо!

Женщина никак не отозвалась, стояла в оцепенении: она еще не могла сообразить, что же произошло? За какую вину отрезали у нее огород? И как она дальше будет жить? И так еле хватало картошки да овощей до нового урожая. Но самое страшное — лишиться той радости, которую приносили ей хлопоты по хозяйству и огороду.

Она вошла в дом, села на лавку и долго сидела склонив голову. Потом подошла к кровати, над которой на коврике, прибитом к стене, висела увеличенная уже после войны фотография мужа — Ивана Пронова.

— Тебе и горя мало, — стала ему жаловаться, — не заступишься, не защитишь. Слова не скажешь. Утешение ты мое бессловесное! Другие из могил повыходили, черт-те откуда повыпрыгивали, чтобы улечься в братскую могилу и оставить фамилию на памятнике. А ты жил незаметно и погиб в безвестности. И никакого следа не осталось от твоей жизни… Несправедливость людская — темная ночь…

Встала на кровать коленями, краешком вышитого рушничка, обрамлявшего рамку с карточкой, вытерла стекло. Вздохнула, слезла с кровати, подошла к окну и увидела несколько колышков на огороде. Голос задрожал:

— Наверное, излишек признали… Глупые люди! Излишней земли не бывает. Она не может быть лишней! Эх, Иван, Иван! Почему ты не разрешил рассказать правду о тебе, о нас с тобой? — снова повернулась к портрету. — Ты говорил, пока твои командиры не откроют правду, люди не поверят. А как мне молчать? Вон какой памятник погибшим… Каждого имя там, а тебя вроде и не было никогда на земле… Как мне молчать? Хоть бы в тени того памятника дали бы тебе место. Некуда мне голову преклонить… Одно дело — всем, а другое — тебе, моему соколику ясному… Не буду молчать! Сил моих нет! Смерть подходит, а я тебя еще не открыла людям!

Накинула на голову темный платок и вышла из хаты. Она шла по широкой тихой улице, не торопясь и не горбясь, и смотрела зорко вперед, точно видела цель и к ней устремилась. В селе привыкли к тому, что она по улицам пробегала, сгорбившись и не глядя по сторонам, и люди так и говорили: «Прониха прошмыгнула!», а кое-кто даже ведьмой ее называл, ею пугали детей. Да и взрослые не только недолюбливали ее, но и побаивались: в ее стремительной походке всегда было что-то тревожащее, беспокойное. Она и сама замечала, что за нею следят, не было исключением и это ее появление на центральной улице, куда она заглядывала редко — только в магазин да в клуб, где убирала. Шла и думала: «Забили колья в мою душу! Ишь, Шевчик считает, что несправедливо! А ты бы пошел к Магарову да ему сказал, а не мне!»