Читать «Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм» онлайн - страница 41

— Так то я! Ну и ну…

— Ты, дед, не нукай. Еще никого не запряг, — буркнул Латов.

— Тебя запряжешь!

Орищенко мог так смело говорить с Латовым, потому что сам был матросом, да и старше вдвое. На восклицание старого моряка Борис не отозвался, а взял стул возле дверей, принес его к столу, поставил рядом и уселся — крепко, по-хозяйски, смело обвел всех дерзким взглядом.

— Вообще-то, мне нужно поговорить с капитаном один на один. Но я не спешу. Высказывайтесь все, чего кому надо. Так ведь я понимаю твою задачу, капитан?

— Можно и так сказать. Это задача номер один для всех. Да и для тебя. Ну, начнем хотя бы с того, как ваше здоровье? Кто нуждается в медицинской помощи?

Все заговорили наперебой: у каждого были болячки, каждый нуждался в помощи, в лекарствах. Незаметно перешли к разговору, что трудно поехать в райцентр в поликлинику — председатель не дает транспорта. Софья Константиновна, здешняя фельдшерица, не может всех принять, да и задача-то ее оказывать лишь первую неотложную помощь. Кто-то сказал, что за лекарствами приходится ездить в райцентр и тратить по целому дню, возвращаться разбитым и еще более недужным. В домах у инвалидов в зимние месяцы холодно — не хватает топлива. Если уголь и выделяет райисполком, так привезти не на чем. А дрова вообще не продаются, и колхоз не может выделить: если есть древесные отходы, то их забирают те, кто работает на стройке, на пилораме, в плотницкой. Коров позабирали, а молока купить негде. Которые похитрей, как Потурнак или Кошевар, пооставляли своих буренок дома. Однако с кормом плохо. У Тимофея корова не накармливает семью.

— Это верно! — послышалось в окно с улицы. — Надо чтобы колхоз нам выделил корм. И вообще, чтобы поддерживал наши хозяйства — выписывал бы поросят, цыплят, утят, зерновых отходов бы давал. Жить-то надо и нам!

А в комнату входили все новые люди — с палочками, на костылях, уже толпились возле окна, и голос Потурнака часто тонул в гуле возбужденных голосов многих инвалидов, ветеранов войны да и просто пенсионеров, которые пришли к сельсовету, прослышав, что кто-то интересуется их жизнью. И вдруг выступил Устин Орищенко:

— Ты приезжий человек, еще и прижиться не успел, а вот уже взялся верховодить среди нас. Вроде бы зовешь куда-то… А куда? Какая твоя программа? Не покажемся ли мы смешными, вроде того Дремлюги: вылез из норы к жизни, которую знал, а она переменилась? Он оказался и чужим и ненужным.

Оленич почувствовал, что настал серьезный момент: надо людям объяснить, чего он хочет от них, собравшихся здесь, в какой степени это отвечает их чаяниям и интересам. Поэтому он внутренне мобилизовался, готовясь к горячему спору.

— Смешными покажемся, говоришь? Неужели смешно, если вы вот так же дружно, как сегодня собрались, возьмете и пройдете по улице вашего села, чтобы люди увидели вас: вы есть, вы живете на свете, вы их старшие товарищи, братья, отцы, наставники, а не какие-то подколодники пли выжившие из ума. Разве будет смешно смотреть на ваши протезы и костыли, смешно увидеть беспалые руки Латова, которыми он сжимал древко знамени своего корабля, глядеть на ваши ордена и медали, которыми наградила вас Родина в дни войны за то, что не прятались в норах, смело били врага, не жалели себя? А если вы сами, Устин Сидорович, возьмете и расскажете, как штурмовали Сапун-гору и как черные бушлаты устилали траву и камни, обагренные кровью, изрытые снарядами и бомбами склоны? Вот вы ходите прямо, выпирая грудь, но не потому, чтобы показать свое молодечество, а оттого, что вам осколки повредили крестец и ваши кости склеивали лучшие хирурги военных госпиталей.