Читать «Обломов» онлайн - страница 323

1857 и 1858 гг.

Комментарии

1

К ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ РОМАНА

Над своими романами Гончаров работал долго. Главным творческим трудом жизни он считал тот из них, который в конце концов определился как «Обрыв». Первоначально Гончаров предполагал назвать его «Художник» или «Райский». Драматическая история обдумывания этого романа, сомнений и страхов, сопутствующих постепенному его сочинению, изложена в редком по откровенности документе — посмертно найденной рукописи «Необыкновенная история», жанр которой очень трудно определить: это и литературные мемуары, и памфлет с остроумными сатирическими зарисовками, и своеобразное завещание потомкам, проникнутое старческой жалобой на несправедливости судьбы.

Это произведение было полностью опубликовано лишь однажды, в малотиражном и ныне полузабытом издании; в собрания сочинений оно пока не входило. В нем, между прочим, говорится и об истории написания «Обломова». Восстанавливая ее на склоне лет, будучи уже тяжело больным, Гончаров не везде, понятно, точен в частностях, но общую последовательность движения и характер его он обрисовывает ясно.

В воспоминаниях писателя, отнюдь не беспристрастных, отмеченных неуемным волнением крови и желчи, наиболее любопытны, конечно, и для понимания его творчества полезны не мера мелкой фактической достоверности, но подробности художнического самонаблюдения.

«В 1848 году, — рассказывает писатель, — и даже раньше, с 1847-го года у меня родился план Обломова. Я свои планы набрасывал беспорядочно на бумаге, отмечая одним словом целую фразу, или, накидывая легкий очерк сцены, записывал какое-нибудь удачное сравнение, иногда на полустранице тянулся сжатый очерк события, намек на характер и т. п. У меня накоплялись кучи таких листков и клочков, а роман писался в голове. Изредка я присаживался и писал, в неделю, в две, — две-три главы, потом опять оставлял и написал в 1850 году первую часть… Тогда же, по дурному своему обыкновению, всякому встречному и поперечному рассказывал, что замышляю, что пишу, и читал сплошь и рядом, кто ко мне придет, то, что уже написано, дополняя тем, что следует далее.

Это делалось от того, что просто не вмещалось во мне, не удерживалось богатство содержания, а еще более от того, что я был крайне недоверчив к себе. „Не вздор ли я пишу? годится ли это? Не дичь ли?“ — беспрестанно я мучал себя вопросами.

И до сей минуты я таков. Садясь за перо, я уже начинал терзаться сомнениями. Даже напечатанное я не дозволял, когда ко мне обращались, переводить на иностранные языки: „не хорошо, слабо, думалось мне: зачем соваться туда?“ Поэтому я спрашивал мнения того, другого, зорко наблюдал, какое производит мой рассказ или чтение впечатление на того или другого — и этим часто надоедал не только другим, но и самому себе. Мне становился противен мучительный процесс медленного труда создания плана, обдумыванье всех отношений между лицами, развитие действия. Я писал медленно, потому что у меня никогда не являлось в фантазии одно лицо, одно действие, а вдруг открывался перед глазами, точно с горы, целый край, с городами, селами, лесами и с толпой лиц, словом большая область какой-то полной, цельной жизни. Тяжело и медленно было спускаться с этой горы, входить в частности, смотреть отдельно все явления и связывать их между собой!»