Читать «Юрий Тынянов. Сочинения в трех томах. Том 3» онлайн - страница 299

Он встал и, пройдя мимо Пушкина, коснулся руки его. За дверью он отер слезы.

Он прочел этому юному забредшему к нему поэту лист, лежавший у него на коленях, для сличения с примечаниями— о златом беспечном времени, о пирах Владимира, которого народ прозвал Солнцем, — как Владимир приказал сварить триста варь меду и восемь дней праздновал с боярами в Василеве и как они упились крепким медом. «С того времени, — прочел он Пушкину, — сей князь всякую неделю угощал в гриднице бояр, гридней, сотников, десятских и людей именитых или нарочитых».

Пушкин рассеянно скользил взглядом по комнате, и вдруг оказалось, что он ищет карандаш и бумагу. Увидя их на столе, он тотчас ими завладел, стал грызть карандаш (дурная привычка!), отрывисто спросил, что такое гридница, что такое гридня, и, получив ответ, что гридница — род дворцовой прихожей, а гридня — княжеский меченосец, записал и стал покусывать губы (хорошо же его воспитал Сергей Львович!). Карамзин забавлялся и, впрочем, после этих вопросов внес объяснение в текст, ибо не всякий может спросить, читая книгу.

— Вот бы и написали поэмку в старом роде, шутливую, простенькую и изящную.

Но Пушкин смотрел мимо него и на совет Карамзина сморщил нос. Удивительная была своенравность Пушкина — точный Сергей Львович. Может быть, слово поэмка не понравилась ему? Но он и сам писал поэмки — «Илью Муромца», например, — и не думал считать

этого недостойным. Шутливость, пристойность, изящество — вот что требуется от этого рода поэзии, — и это вовсе не безделица. С убегающими глазами, Пушкин более его не слушал и грыз карандаш, так что в конце концов Карамзин тихо протянул руку и отнял у него карандаш. Нет, он, кажется, не обиделся, а просто мысль его блуждала. Наконец с ним можно было поговорить. Нет, это не Сергей Львович, — это блужданье мыслей было иногда и у его матери, «прекрасной креолки»; он и лицом напоминал ее. И он попросил поэта прочесть ему что-нибудь новое, новенькое. Пушкин достал листок.

11

В этот год их больше объединяли прогулки, чем уроки. Никто не требовал тишины; дисциплина была забыта безвозвратно, и профессоры заботились только об экзаменах, которые грозили в будущем как лицеистам, так, равно и им. За черным столом сидел теперь только иногда Мясоедов, который был не только безграмотен, но и груб. Куницын притих, сгорбился. Он стал строг, равнодушно спрашивал у Корфа лекции по тетрадке и поправлял его, если тот что-либо пропускал. Пушкина он никогда не спрашивал по тетрадке, и Пушкин почти никогда не записывал. Но он слушал —* его одного из всех профессоров; казалось, он и этот профессор совершенно понимали друг друга. Корф тихо сжимал кулаки из-за этого пристрастия.

Только однажды он загорелся, как бывало, когда он объяснял им, что такое общественный договор.