Читать «Юность Жаботинского» онлайн - страница 57
Эдуард Владимирович Тополь
Но самое главное: только здесь, в тюрьме, Владимир увидел, какие воистину сильные характеры стоят за словами «революционер», «анархист», «бундовец» и даже «уголовник». Если вся Российская империя утыкана тюрьмами с такими характерами, то, во-первых, русской литературе срочно нужен еще один Максим Горький – тюремный, а во-вторых, недолго стоять царскому престолу…
Правда, неприятной частью тюремного быта была параша. Ее выносили раз в день. Закрывалась она крышкой, однако запах от нее шел еще тот! Наутро после первой ночи в тюрьме его в шесть часов разбудил караульный и велел вынести парашу. Проживая с детства в городе, Владимир привык к ватерклозету и никогда не задумывался, что кто-то должен выносить отходы и мусор. И, как какой-то «барчук», спросил караульного, должен ли он выносить парашу. На что караульный ответил просто и справедливо: «Ваши испражнения, вы и обязаны их выносить». Эти слова караульного стали для Владимира уроком социальной справедливости – стало стыдно, что он выступил таким «барчуком». Он тут же вскочил с койки и, в сопровождении караульного, отнес свой горшок в сортир, где опорожнил и тщательно вымыл под струей чистой воды. С того момента эти походы с парашей стали для него чем-то вроде разведки или развлечения: иногда увидишь что-то интересное, наткнешься на товарища, который несет свою парашу, а то и услышишь или узнаешь, кого еще «свежего» привезли…
И все-таки – нет, он не станет ни новым русским Максимом Горьким, ни тюремным бытописателем уровня Лазаря Кармена. И вообще, все эти страсти – моральные противостояния с охраной, политические диспуты с соседями, даже литературные наброски вроде «Летучего» – все это лишь дневные упражнения для ума и самоутверждения.
А потом наступает ночь, ночь в одиночной камере, ночь наедине с парашей и негасимой газовой горелкой. И тогда…
…позвольте узнать, к какой системе относится одиночное заключение?
Интересно было бы послушать аргументацию и доказательство его воспитательного влияния.
Ибо мне представляется, что с воспитательной стороны одиночное заключение есть колоссальный абсурд.
Человек упал с лошади. Это значит, что он еще не умеет ездить верхом.
И вот его забирают в такое место, где он не видит ни одной лошади.
Для чего?
А для того, чтобы он выучился ездить верхом.
Что же, выучится он?
Нет.
То же самое с одиночным заключением.
Ты совершил преступление: значит, ты не в состоянии хорошо жить среди людей.
И вот мы тебя забираем прочь от людей и в течение долгого времени не дадим тебе видеться и говорить с людьми.
Для чего?
А для того, чтобы ты выучился жить с людьми.
Что же, выучится?
Нет…
Одиночное заключение есть орудие кары, понимаемой как месть, как воздаяние болью за боль.
И это очень умная боль, очень утонченная боль.
Пытку можно вынести, из-под плетей и шпицрутенов можно выйти живым, но в настоящем, полном одиночном заключении человек может сойти с ума…
Даже с точки зрения тюремщика слишком уж нечеловечески свирепа эта медленная казнь.
Я даже допущу (хотя и не думаю этого), что одиночное заключение подследственных помогает выяснению истины. Что же из этого?
Есть средства, которые, как думают, содействуют выяснению истины еще больше.
Можно вздернуть допрашиваемого на дыбу.
Можно ломать ему пальцы и сжимать голову железным обручем.
Можно жечь ему пятки.
Тогда он еще скорее и полнее покажет всю правду.
Но ведь на эти средства мы не согласимся, потому что есть пункты, которые для нас дороже выяснения судебной истины.
Мы допрашиваем, мы хотим знать правду, но только не ценою пытки.
Значит, и не ценою одиночного заключения…
«Записки из мертвого дома» ужасны. Но если бы появились записки человека, проведшего двадцать лет в одиночном заключении какой-нибудь итальянской тюрьмы, где пять лет подряд он никого не видел, а в остальные пятнадцать видел, но не смел разговаривать, – это было бы еще ужаснее.
В том-то и дело, что такие записки не появляются.
В «Мертвом доме» хоть было что описывать. В одиночном заключении нечего описывать, потому что это – могила.
