Читать «Юность Жаботинского» онлайн - страница 134

Он сказал тихо и серьезно:

– Храни вас Бог, Маруся, – такую, как есть. Если бы и мог я вас переделать, я бы отказался. Вы такая: разбрызгиваете кругом тепло, или благодать, – это вы молитесь по-своему, иначе не умеете и не должны. Сегодня я рад, что серьезно никогда до вас не дотронулся и никогда не дотронусь: зато мой суд крепче, нет на свете девушки лучше вас, Маруся.

Она порывисто отодвинула его руки, открыв все лицо: оно было полно жадной благодарности, слезы на ресницах переливались бледной радугой.

– Милый, милый… Верно или не верно, не знаю, только вы милый. – Вдруг она рассмеялась своей какой-то мысли и объяснила ее так: – Хорошо придумано у христиан: исповедь. Снять с себя всё – вот как я на лодке – ведь и это иногда может быть исповедью? Я с утра еще, – прошептала она, – с самого утра бунтовала и мечтала об исповеди, оттого и бросилась в воду, оттого и затащила тебя сюда… и еще не сыта…

Постепенно ее выражение менялось, уходило вглубь, что-то напряженное, сосредоточенное проступило в глазах, как будто ей сейчас будет по-счастливому больно.

– Нагнитесь. – И прошептала Зеэву на ухо: – Вам я никогда ничего не подарила. Можно? Не так, как всем – по-иному?

– Можно.

– Закройте глаза.

Сквозь стучащие виски он слышал опять тот же батистовый шорох, что на лодке, и чувствовал, как она передвигается и поворачивается у его колен, отчего-то сладко не хотелось, чтобы эта минута кончилась и она позвала «откройте». Она и не звала…

И снова ему почудилось, что все нервы его в голове и в груди дрожат до струнного звона…

Он был не ребенок, в Риме, однажды в лунную ночь, пустил его в студию сумасшедший художник, когда чочара Лола ему позировала для нищенки у ног короля, но и Лола, чочара, тоже только в лунный свет одетая до пояса, была не искуснее Маруси.

А она, поднявшись, тихо сказала:

– Страшный суд теперь над Марусей. Жить не захочется, если вы подумаете, что я «дразню», это не то… Теперь откройте глаза.

Он послушался. Его поразило ее выражение – нахмуренное, тревожное, почти страдальческое. Он поднес ее руку к губам, так сделал и тот король на картине римского художника.

– Я должна была, – шепнула Маруся. – Не сердитесь?

Но она по лицу видела, что «не сердится», и опять уже смеялась. Вдруг и ему стало легко, словно она освободила его от давнего груза в душе, словно все так и должно быть, он почувствовал, что снова может с ней говорить и шутить просто и свободно: только в висках еще бьется, но и это не стесняло.

– Дай обратно руки. Обе!

– На, Маруся. Только чур…

– Почему? – Она счастливо смеялась. – Я не добиваюсь, но почему «чур»? Не нравлюсь?

– Напротив. Сама знаешь.

– И не боишься, что ушибу на всю жизнь?

– Руки коротки, – засмеялся он.

Она сделала гримасу:

– Или бульон у тебя вместо крови… Нет, нет, это я так стрекочу, не сердись. А вы мне навсегда останетесь другом? Когда я забьюсь в темный угол, приедете навестить?