Читать «Чур, мой дым!» онлайн - страница 18

— Директорша у нас строгая, — заметил дядя Матвей. — А этот Клешня давно ребят баламутит. Теперь вот пуговицы вроде денег сделал. Хлеб, ножички, рыбу — все можно купить на них. Весь детдом у него в долгах, у поганца. Неспроста его Клешней прозвали, ухватит — и не выдернешь. Он тут самый старший, всех подмял. Кого ни начнем расспрашивать — все его хвалят, будто брата родного. Одни от страха, другие, видно, подкуплены. Бьемся, бьемся — никак не совладать. Вы, видать, посознательнее. Докажите директору, что пуговицы обрезал, мы его так шуганем — всем легче станет. И не бойтесь, в обиду вас не дадим.

Когда мы пошли в столовую и немного приотстали от дяди Матвея, Юрка шепнул:

— Молчи про пуговицы. Говори, так и было. От страха соврал мала-мала, понял?

Кто же прав?

Кого послушаться?

От кого больше зависит будущая моя жизнь?

От строгой Монашки, от доброжелательного дяди Матвея, от тайной власти Клешни, от дружбы с Юркой или еще от какой-то неведомой силы?

Я не знал, как поступить.

На чердаке

Я не знал, как поступить, и тогда, когда стоял вместе с Юркой перед столом директора детдома. Я готов был во всем признаться. А почему бы и нет? Что плохого в моем признании? Ведь Клешня поступает подло. Так почему я должен его выгораживать?

Я уже готов был все рассказать, но, увидев узкие щелки глаз моего друга, его плотно сжатые губы, я приказал себе молчать.

— Иди за дверь, — сказала Монашка Юрке.

Я остался один перед властными глазами, перед пугающей неподвижностью ее бледного лица.

— Послушай, мальчик, — после долгого молчания сказала Монашка, — ты ведь из Ленинграда, жил все время с папой и мамой. Они воспитывали тебя, учили быть хорошим. Да и глаза у тебя честные. Почему же ты так глупо упрямишься? Я все равно все знаю. Мне важно, чтобы ты сам рассказал, чтобы мы стали друзьями, понимаешь?

Во мне словно что-то прорвалось. Я без удержу стал рассказывать не только о своем приезде, а обо всем, что тяготило меня: о том, как мы ехали с матерью к отцу, о ее смерти, о том, что отец в тюрьме, а других своих родственников я почти не знаю. Хотелось растрогать, разжалобить, чтобы ей стало так же больно, горько, как и мне, чтобы она поняла мою беззащитность перед ней и перед моими новыми товарищами.

Но она вовсе не растрогалась, а только, внимательно выслушав, вышла из-за стола, медленно сплела тонкие сухие пальцы, отвернулась к окну. Я видел теперь только ее прямую черную спину и услышал все тот же строгий, разве что немного более напряженный голос:

— Ты станешь хорошим человеком, если доверишься мне и воспитателям. Сейчас иди к ребятам и ничего не бойся.

А поздно вечером двое старших мальчишек вместе с Клешней позвали меня на чердак двухэтажного здания. Там были свалены ржавые поломанные кровати, продырявленные тюфяки с гнилой соломой. Все было покрыто пылью, затянуто паутиной. За маленьким слуховым окошком светила луна. На толстой потрескавшейся балке два пацана сели друг против друга, меня они посадили между собой. Клешня стоял невдалеке, он опирался на какую-то подпорку и картинно дымил самокруткой. Был он долговязый, нескладный, держался напыщенно, со строгостью.