Читать «Улица Луговского» онлайн - страница 5

Пастернак еще на заре их приятельства назвал его «хаотическим человеком» — это знак качества: сам такой. Маршак, напротив, сравнил стихи Луговского с той водой, в которой художник моет кисти, и вода эта разноцветная, но — вода.

В 37-м его крыли за стихи начала 20-х («свирепое имя родины»), ему пришлось покаяться, совершенно не согласившись с критикой, но ведь он и сам сказал: «седею от лжи».

У него есть статья о Лонгфелло, в которой он напоминает о том, что «Песнь о Гайавате» — это свод двадцати трех поэм. В «Середине века» их двадцать пять. Хотя первоначально намечалось значительно больше, и остались наброски и кускинезавершенного.

Он отмечает смешноватую вещь: издательский бухгалтер не знал, как надо оплачивать белые стихи — а не как подстрочники ли? В образцах белого стиха он называл Шекспира, Пушкина и Блока. Окликая имена Пабло Неруды и Назыма Хикмета, он умолчал о тех, кто вполне вправе стать в этот ряд: Ходасевич, Волошин, да и сама Ахматова. Всех их он знал, чтил и цитировал (устно). Он употребил словцо «шекспиризация» в смысле укрупнения страстей и вписанности их в бурю мировых стихий.

Все-то он знал — и выразился точно: «подобострастная муза одописания». Он утверждал в 50-х, что надо писать «без ложного пафоса и декламации». То и другое, увы, было уже невытравимо, вошло в кровь и кость его стиха. Даже здесь, в этих все-таки превосходных стихах 30-х годов (вынужденно сокращаю):

Сивым дождем на мои виски                                      падает седина, И страшная сила пройденных дней                                              лишает меня сна. И горечь, и жалость, и ветер ночей,                                               холодный, как рыбья кровь, Осенним свинцом наливают зрачок,                                               ломают тугую бровь. Но несгибаема ярость моя,                                    живущая столько лет. «Ты утомилась?» —                          я говорю.                                      Она отвечает: «Нет!» <…> Я слышу твой голос —                               голос ветров,                                                высокий и горловой, Дребезг манерок,                       клекот штыков,                                           ливни над головой. <…> Светловолосая, с горестным ртом, —                                                 мир обступил меня, Сдвоенной молнией падает день,                                           плечи мои креня. Словно в полете,                       резок и тверд                                        воздух моей страны. Ночью,           покоя не принося,                                        дымные снятся сны. Кожаный шлем надевает герой,                                                древний мороз звенит. Слава и смерть — две родные сестры                                                        смотрят в седой зенит. Юноши строятся,                              трубы кипят                                        плавленым серебром Возле могил                 и возле людей,                                    имя которых — гром. Ты приходила меня ласкать,                                            сумрак входил с тобой, Шорох и шум приносила ты,                                      листьев ночной прибой. Грузовики сотрясали дом,                                  выл, задыхаясь, мотор, Дуло в окно,                  и шуршала во тьме                                          кромка холщовых штор. Смуглые груди твои,                            как холмы                                          над обнаженной рекой. Юность моя — ярость моя —                                       ты ведь была такой! Видишь — опять мои дни коротки,                                              ночи идут без сна, Медные бронхи гудят в груди                                       под ребрами бегуна. Так опускаться, как падал я, —                                          не пожелаю врагу. Но силу твою и слово твое                                    трепетно берегу.