Читать «Улица Луговского» онлайн - страница 7

Второй прекрасной дамой Луговского была Этьенетта, и это уже символ Европы. Ей посвящено много строк, иногда сильных.

У него была книга «Европа» (1932). Отчет о командировке в составе писательской группы. Это становилось обычной практикой советского литераторства — выезжать кучей и потом отчитываться. Так, между прочим, началось и его четырехкнижие «Большевикам пустыни и весны» (1930–1954), тема, на которой он задержался, потому что действительно полюбил Среднюю Азию. Европу же он осветил чисто по-репортерски, по следам Маяковского, в его духе, его стихом и не меняя партийно-классового ракурса. Почти все это можно было накатать, никуда не выезжая, с чужих слов. Цитировать нечего. А впрочем… Ну, для сведенья: «Наших писателей вереницы / Вот уже десять лет / Слышали за границей / Точно такой же бред. <…> Мы не покрышка гроба, / Но если ударит гром, / Мы старую Европу / Вычистим и приберем».

Иное дело — европейские вещи «Середины века». Разительная разница. Здесь уже не Маяковский, а Ходасевич («Европейская ночь»). Конечно, конечно, и там то Ленин мелькнет, то обездоленный пролетарий. Но Луговским был уже обретен опыт внутрисоветского мрака, произошла «шекспиризация», расширение взгляда на мир, с допуском всего мироздания.

Вот его парижская прогулка с собственным двойником («Сказка о том, как человек шел со смертью»):

Живи еще хоть сотню лет, приятель, Слепой двойник с прогнившими зубами, Грудная клетка в шелковой рубашке, Ночная мразь, исчадие дождей, Все так же будут полыхать витрины, Все так же будут лаяться консьержки, Все так же будет пахнуть безысходно Сожравший кислород слепой бензин. <…> Так подними свой воротник,                                      подонок, Так закуси окурок свой,                                подонок, Так поиграй кольцом своим,                                      подонок, ночной скелет, мой спутник дождевой! <…> Со мною встал как бы подлец свирепый, Прилизанный, в костюмчике игривом, С платочком-уголком из пиджака.

В Лондоне фиксируется важный для Луговского факт — смерть Киплинга. Не обошлось без «библиотечных залов», в которых «Ленин думал и творил», и без «священной могилы Карла Маркса», и вообще тут немало той самой разноцветной воды (по Маршаку), но ведь и живопись (скорее графика в данном случае) налицо:

Другая улица.                   Иду, вдыхая Угрюмый запах Темзы, и канатов, И смоляных бочонков, сыри, тленья Бананов мокрых, загнивавших в мраке. Здесь фонари, и некая собачка Ворчит неспешно.                        Сразу отворившись, Дверь возникает огненным квадратом, И, голая, в бюстгальтере одном, Стоит девица, заслонясь ладонью, Как силуэт из угольной бумаги. Потом неспешно закрывает дверь. Сырые облупившиеся стены… Стук тросточки по каменным квадратам — Идет навстречу господин в цилиндре, Прямой, как палка, в шелковом кашне, Глаза как пуговицы.                           Подбородок Навстречу мне совсем отдельно вышел, И ноги сами по себе шагают. Нет ничего на меловом лице, Лишь пуговицы в каменных глазницах. О, боже, боже, он смертельно пьян, Пьян много месяцев, пьян беспробудно!