Здесь сеять хлебДавноЗапрещено.Звенеть колосьямНе даноПод солнцем.Пустынно-беспризорное пятно.Оно в округеПолем не зовется,Ни пастбищем,Ни кладбищем,А стрельбищем.Ни стада здесь,Ни сада,Ни гробниц.Здесь сорнякам надежное убежище.Здесь место тренировки для убийц.И странно даже,Что пустырь молчит.Не полоснет вдруг строчкой пулеметной..На безработномСтрельбищеСтоитНе уберменш,А просто безработный.Стоит без каски,Сгорбившись слегка,Не в сапогах,А в стоптанных ботинках,В его глазах полынная тоска.Стоит один.Стоит как на поминкахСвоей шинельной юности.ЕмуНе двадцать три,А далеко за сорок…У ног полыньВ нетающем дыму,И муравьи рассыпаны,Как порох.
4
Он быстро в комнату вошел,Насвистывая что-то.И пули высыпал на стол.И отшатнулась Лотта.И тихо вскрикнула:— Не смей! —И выронила блюдце.Стоит и смотрит,Как на змей,Не смея шевельнуться.А муж насмешливо глядит,Плеча ее касается.— Они ручные, — говорит, —Не бойся, не кусаются.Они, — он пулю взял, —Смотри. —Не дрогнула рука его. —Железка, да?А что внутри,В рубашке обтекаемой? —С ладони бросил на ладонь,Потом схватил щипцамиИ кверху клювом —На огонь,На газовое пламя.Сощурил серые глазаПрицельно,Не мигая…И вдруг — свинцовая слеза.Одна.Потом другая.Еще одна.И в тот же мигНа плитке стыли липко.И Герман Хорст,Считая их,Не мог сдержать улыбки.ПораженаЖена.И сынЗаерзал вдруг на стулеИ, подойдя к отцу, спросил:— А разве плачут пули?Споткнулась,Дрогнула рукаВ ветвистых синих жилах.И тишинаДо потолкаВсе звуки обнажила,Как будто в комнату тайкомВнесли на миг покойника.Стучат,Стучат,Как молотком,Часы у подоконника.И пламя сухо шелеститУпругим синим веером.Отец молчит.И мать молчит.Молчат,Молчат растерянно.И только Лотта наконецСказала:— Что ты, Руди!Ведь это капает свинец,А плачут только люди,Когда им больно,Мальчик мой,Когда им очень трудно.И встала к Герману спиной,Лицом —К стене посудной.
