Читать «Суд памяти. Поэма» онлайн - страница 7

5

Летит Земля С восхода до восхода, Из года в год, Со скоростью мгновенной: Великая — В ногах у пешехода И капельная точка — Во Вселенной. Единая! С пятью материками И с выводками разных островов, Спеленатая мягко облаками, Овеянная тысячью ветров. Летит Земля. Вся в росах и туманах, В потоках света, В посвисте снегов. Пульсирует в ручьях и океанах Вода — Живая кровь материков. Она то струйкой вяжется неясной, То многобалльной                           дыбится                                        волной. Не будь ее — И не было бы красной, И не было бы лиственно-лесной. Земля добра. И голубая Вега Не может с ней сравниться, С голубой. Она Собой Вскормила человека И гордо распрямила над собой. Дала ему сама себя в наследство И разбудила мысль В потемках лба, Чтоб превозмог                         свое                                несовершенство И поборол В самом себе раба, Восславил труд, И совершил рывок В надлунный мир, И подступил к Везувиям… Но что Везувий? Огненный плевок! Он несравним С продуманным безумием И с тем огнем, Что расфасован был Побатальонно И Побатарейно, Проверен на убойность, На распыл На полигонах Аллера и Рейна. Везувий слеп. И потому не мог Увидеть, Раскаленно свирепея, Помпею, задремавшую у ног. А если б видел — Пожалел Помпею. Он — великан! — Не метил в вожаки И не мечтал арийцем воцариться… А эти Чистокровные полки, А эти Человеко-единицы Шинельной лавой                           шли                                в пределы стран И, метко щурясь, Разносили тупо Осколочно-свинцовый ураган, Что был сработан                            на заводах                                             Круппа. И шли… И шли… И размножали зло, Переступая трупы и окопы, — И громыхало стрельбище, Росло Во все концы                      контуженной                                        Европы. Горел Эльзас. Горел Пирей, Донбасс. Гудел фугас Под лондонским туманом. И кровь лилась. Большая кровь лилась Всеевропейским пятым океаном. Горел весь мир! И расступалась твердь, В свои объятья                         принимая                                      павших — И тех безумцев, Разносивших смерть, И тех героев, Смертью смерть поправших. Всех возрастов. В крестах И орденах. Рожденных жить И сеять жизнь рожденных… А сколько их Покоится в холмах И победивших стран И побежденных! Их миллионы! Целая страна Ушла ко дну,                   в дымы ушла,                                    в коренья. О, если б вдруг восстать могла она И сдвинуться                      к началу                                  преступленья Со всех морей,                        концлагерей,                                           земель Разноплеменным                          фронтом                                    поранжирным! Германия — Той бури колыбель, — Она бы стала кладбищем всемирным. Страной могил. Но мертвым не дано Такого чуда И такого права. Летит Земля! И с нею заодно И облака, И города, И травы. Ночная тень смещается. В морях Потоки рек встречаются                                      пространных. Смещаются и стрелки на часах, На башенных часах И на карманных. Европа спит. Свинцовая луна Стоит над ней в холодном карауле. Горят огни. Струится тишина. И пули! Пули! Маленькие пули Лежат в земле И пролежат века Уже бессильно,                        слепо,                                 безголосо, Там, где на цель их бросила рука, На рубежах кровавого покоса — У стен Дюнкерка, У днепровских вод, В песках ливийских, В придунайском иле… Истлели те, кого они убили. А их — свинцовых — Тленье не берет. Их миллиарды, маленьких! Они В коре деревьев, В пахоте И дерне, Еще из первой мировой войны. Их сок обходит. Сторонятся корни. Под Калачом, Уйдя в ночную глубь, Бессонный трактор залежь                                        поднимает, И пуля, Словно камешек на зуб, На острие стальное попадает. И, повернувшись медленно, Опять Ложится в землю, Как зерно ложится… Витают сны. Встает под Курском мать: К ней сын явился! Кубики в петлицах. А на плечах — какая радость! — Внук! Она к нему протягивает руку, Включает свет — и никого вокруг. Стоит одна. Ни шороха, Ни звука. Дверь — на крючке. Стена. А на стене Смеется молча парень в гимнастерке… А там, На оборотной стороне Большой Земли, В полуденном Нью-Йорке, Заныла рана старая. Шофер, Зубами скрипнув, Отвернул с Бродвея И застонал… А пуля до сих пор Лежит в Европе, Медленно ржавея. С нее и червь Не сточит чешую, Не разгрызет И мышка полевая. Она лежит, прекрасно сохраняя Ручную обтекаемость свою. Сойдут снега — Она Не прорастет. Пройдут дожди — Она Не разветвится. Уже давно Над Рейном ночь плывет. И Хорст уснул. Ему прекрасно спится. Закапал дождь. И грянула гроза, Хлестнув по окнам Громовым раскатом. Хорст разомкнул смятенные глаза: Война?! Ах, да! Она была когда-то… Вина? Постой… А в чем его вина? Судить о прошлом —                               не его забота. Дышала рядом теплая жена. Его жена, Заботливая Лотта. И не саднила рана у виска, Давным-давно заштопанная рана. Смещалась тьма. Толкались облака. Который час? Вставать, пожалуй, рано. И, повернувшись на бок со спины, Он задремал. Плескался дождь на плитах. А может быть, И не было войны? А может быть, И не было убитых? А может быть, не он совсем, Не он Когда-то сделал                          тот                               начальный                                           выстрел?! В рекламных трубках Трепетал неон, И время шло Размеренно и быстро. Вставал рассвет.