Читать «Суд памяти. Поэма» онлайн - страница 3

2

Еще не мог он, Герман Хорст, понять, Рожденный жить, Что значит быль и небыль, — Его отца искусству убивать Здесь обучал Сухой, как жесть, фельдфебель. По правилам положенным, По-прусски, С колена, Лежа, Как устав велит. Потом отец Стрелял в каких-то русских И сам каким-то русским был убит. За что убит? И где зарыт? О том В листке казенном Скупо говорится. А сын его, Не встретившись с отцом, В пятнадцать лет Был возведен в арийцы. В шестнадцать лет — Еще совсем юнец! — Он собирал охотно автоматы И вырастал. И вырос наконец! И, как отец, Произведен в солдаты. И, как отец, Походно-строевым Шагал сюда в составе рослой роты И по фанерным Бил, как по живым, Из автомата собственной работы. Потом — Париж. Потом — Белград. Потом На Крит ступил Одним из самых первых. И был Железным награжден                                         крестом За тех Живых, Похожих на фанерных, Его ладонью пойманных в прицел, Убитых им И раненных частично. Тот крест вручал высокий офицер, Как штык, прямой, И говорил: — Отлично! — Он говорил, Тот офицер, о нем, О нем — О гордом крестоносце райха, О том, что он, Владеющий огнем, Не знает слез И собственного страха. А страх тот был, Его не обмануть, Не откреститься, нет! Не отпереться. Подкожный страх! Он восходил, как ртуть, Со дна небронированного сердца. Бросал к земле, Когда свинец свистал. Вопил о жизни В толчее снарядной. Он был, тот страх, Он рос, Он нарастал, Как тот огонь Ответно-беспощадный. Чужой огонь! Он гнал его назад От призрачной победы До разгрома. Назад! Назад! В родимый фатерлянд, К себе домой! А дома Вместо дома — Развалины. И не войти туда, Не разгрести железные торосы. И были слезы! Были слезы! Да! Не чьи-нибудь, А собственные слезы. Была весна. И первая пчела Прошла над ним, Как пуля мимо цели. И — слава богу! — голова цела. И — слава богу! — руки были целы. Он жив! Он жив! И продолжалась жизнь. Иная жизнь — Не по штабному знаку. Без наспех накрывавшего! «Ложись!» Без на смерть поднимавшего: «В атаку!» И можно было просто так смотреть, Вставать, идти, А не шагать, не топать. Почти всю жизнь работавший                                         на смерть, Он стал на жизнь, На тишину работать. Он не жалел ни пота своего, Ни сил своих, Чтоб выйти из разрухи. Но все, что строил, Было не его. Ему принадлежали                               только                                      руки И тот ночлежный уголок — В залог Все тех же рук, — Простой и голостенный, Где завязался поздний узелок Его любви, Семьи послевоенной. Родился сын. Его любимец — сын! И сразу стал Властителем забавным. — Дай-дай! — кричал. И не было причин Его творцу Припоминать о давнем. Привычный труд. Уют. Кофейный дух. Кино в субботу. Кирха в воскресенье. Все было так незыблемо… И вдруг — Как гром зимой, Как гул землетрясенья. Не рухнул дом в расшатанную жуть, Не раскололось зеркало паркета. Лишь только сердце Сдвинулось чуть-чуть. Он — Потрясенный — Шел из кабинета. Шел Как в тумане, Шел Как на волнах, Не шел, А плыл, казалось, по теченью. И голос шефа громыхал в ушах: — Я должен вас уволить,                                 к сожаленью. Покойной ночи. Но какой Покой, Когда штаны и нервы на износе?! Чужие стены. Потолок чужой. И в волосах Серебряная осень. Какой покой, Когда не те года, Не та в руках Сноровистость и сила?! Давным-давно прошедшая беда Нашла его И вновь ошеломила. И на висках все больше седины. И взгляд жены Все тише, Все печальней. И расходились вещи в полцены В чужие руки И в чужие спальни. Все прахом шло! Осталось лишь одно — Идти в поля: Там тише всё и проще. Не так тревожно И не так тесно. Там плещет Рейн, Там зеленеют рощи. Там на ветру                     в содружестве с весной Земля хлеба возносит над собою… Он шел в поля, Смягчался за спиной Железный пульс Машинного прибоя. Цвела ромашка, Ячмени цвели. Кузнечик прыгал, О своем кузнеча. И вот он, позабытый клок земли. И вот она, негаданная встреча.